И действительно на экране появился убийца и торговец оружием Папашин. Задыхаясь от восторга, он стал рекламировать полую пулю, которая, попав в живое существо, раскрывается лепестком ромашки и, вращаясь, как нож мясорубки, вгрызается в сочную от крови плоть, рвет мышцы, крушит кости и сухожилия.
— Прав был Николай Васильевич: три беды у России — дураки, дороги и телевидение…
Алеандр Павлович Мамонтов, человек по преимуществу молчаливый, сдержанный и в меру объективный, как и многие его современники, часто ругался с телевизором, при этом терял чувство такта и справедливости. Он ошибочно полагал, что величайшее изобретение человеческого гения — телевидение — призвано служить высоким целям образования, просвещения и повышения культурного уровня населения. Заблуждался, однако. Служило оно, по его мнению, исключительно целям наживы, растления малолетних и пропаганды пошлости.
Темная личность этот Мамонтов.
Между тем на экране появились два упитанных, лоснящихся благополучием мужика с благообразными лысинами апостолов. Скрестив руки на пузах, они с видом народных академиков беседовали. Один рассказывал, как правильно убивать лося. Другой дотошно уточнял нюансы и детали.
На экране замелькали кадры охоты. Истощенного голодом и долгой погоней, утопающего в снегу лося выгоняли под выстрелы одетых с иголочки пузанов. Те неумело убивали его из великолепных коллекционных ружей. И также неумело и долго добивали бьющееся в агонии животное. А потом волочили по лесной дороге за вездеходом, стянув на шее трос. Долго фотографировались, позируя у перепачканного снегом и кровью трупа.
— Тьфу! Наверное, когда-то и каннибализм считался вполне нормальным и законным занятием. А я бы признал лишь один вид охоты: охоту на охотников. Если считаешь себя вправе ради удовольствия убивать живые существа, ты должен признать право за другими рассматривать и себя в качестве объекта охоты. Какое это, должно быть, удовольствие — убить убийцу прямо на месте преступления, — размышляет Мамонтов, растирая виски: от бессильного гнева разболелась голова. — Всплыть бы внезапно перед китобойной флотилией на подводной лодке и — торпедами их, торпедами…
Разошелся. При чем здесь, скажите, китобои?
Оглядывается на странный звук, а Ероху хоть в реанимационную палату неси.
Он уже говорить не может, только руками от этого кошмара, как от мошкары, отмахивается: сгинь, сгинь, сгинь. Сколько этих безобидных сохатых на его глазах положили ради забавы. А тех, что остались, добили в степи, где они искали спасения, покинув горящий лес.
Лешим, чтобы вы на всякий случай знали, вредно смотреть телевизор. Причем не только канал для охотников. Проявите гуманность.
Еле отпоил Мамонтов гостя водой из крана.
И пульт на всякий случай в ящик стола спрятал. Подумал. Закрыл на ключ. Еще подумал. Спрятал ключ в карман.
— Ты, Ерофей, отдыхай с дороги, а я по делам схожу. Вещичку в художественный салон снести надо.
С этими словами Мамонтов выбрал из поленницы холстов, натянутых на подрамники, картину. Прислонив ее к стене и отступив, принялся с суровым видом разглядывать. На ней был изображен деревенский бревенчатый дом, разрываемый изнутри живым деревом. Ветви, сдирая с себя кору, выпирали в окна, дверь и дымоход, проламывали крышу, раздвигали звенья сруба. Этакий неудержимый растительный взрыв, разносящий на клочки патриархальный уют. Казалось, что ветвь, выбившая раму, выпирает из полотна — вот-вот хлестнет по лицу.
Вообще-то Мамонтов не голодал. Его неплохо кормила пешеходная улица возле центрального универмага. Холсты, которые он иногда писал для души, могли бы дождаться и лучших времен. Но в художественный салон «Голубая подкова» его гнала нужда не материальная. Этой ночью ему снова приснилась хозяйка салона. А сны — не телевизор. Программу не выберешь.
Леший из Раздолья, как и любое природное существо, отличался скверной привычкой заглядывать дареному коню в зубы. Другими словами, в любопытстве своем был крайне неумерен.
— И много ли сала хочешь выменять? — спросил он, взяв в руки картину.