Справа, со стороны Садового кольца, поворачивали на Цветной бульвар автомобили в два ряда, проносясь мимо ног сидящей и мимо толпящихся над ней людей, которых становилось все больше и больше и которых, казалось, не замечала плачущая, не отвечая на их вопросы, пряча лицо свое от склоненных над нею лиц, продолжая все так же мучительно и горько плакать, будто она была одна на всем белом свете: ни машин, ни людей, ни грязного тротуара, ни мостовой — ничего этого не было как будто, а было только ее нестерпимое горе, которого она не донесла до дома, выплакивая тут, на краешке тротуара, над мостовой, не в силах больше бороться с ним и с собою… Ее жалели люди, не зная, что же им делать и как поступить, что предпринять в этом трагически-скорбном случае непонятного чужого горя, которое, по-видимому, было так велико, что требовалась экстренная помощь. И когда какая-то женщина сказала, что надо немедленно разыскать и позвать сюда милиционера, в этот момент со стороны Центрального рынка к плачущей торопливым и нервным шагом подошел молодой мужчина с серым, точно напудренным по загару лицом… Он шел по мостовой навстречу автомашинам, не обращая на них внимания, а когда приблизился, остановился над ней и, задыхаясь от гнева, спросил:
— Что тебе от меня нужно?
Это был единственный звук, который она сразу услышала и, еще сильнее зарыдав, резко подняла голову и каким-то стоном громко выдавила из себя:
— Ключи! У тебя ключи от квартиры!
Тот на глазах у растерявшейся публики с трудом вытащил потной рукой из брючного кармана ключи на брелоке и со злостью швырнул их к ее ногам. Ключи жалобно звякнули, а мужчина повернулся и с вывернутым наружу карманом пошел обратно, в сторону Центрального рынка, не замечая тряпичного мешочка, усом болтающегося с правой стороны брюк.
Люди возмутились, поворчали на современную молодежь, посмеялись над самими собою и стали расходиться. А плачущая подобрала ключи и, хлюпая носом, поднялась. У нее было опухшее от слез, мокрое лицо, но в покрасневших глазах не было и тени страдания — они водянисто-холодно смотрели вперед, все так же не замечая никого вокруг, даже автомобилей, которые завизжали тормозами, когда через дорогу на красный свет пошла эта заплаканная девушка, пошла так, будто была не на Земле с ее притяжением, а на безжизненной Луне, пошла в невесомом каком-то состоянии, медленно и неуверенно, как если бы училась заново ходить…
Кто-то высунулся из кабины затормозившего автомобиля и злобно крикнул ей:
— Жить надоело?! Куда ты прешь под колеса?!
Но она не услышала и не обернулась на крик.
А началось все с сущего пустяка. На Центральном рынке Федя увидел кедровые орешки и захотел их купить.
— Нет, — сказала ему Марина.
— Почему?
— Я сказала — нет.
— Но почему такой тон? А-а-а, понимаю, понимаю…
— Вот и прекрасно, если понимаешь. Твой братец не человек, а прямо какое-то астральное тело; ты ему поклоняешься. Для меня же он низший астрал, как насекомое… У него дурная энергия. Я боюсь насекомых и боюсь твоего брата… У насекомых тоже дурная энергия. Ты же знаешь, как я боюсь всяких бабочек! Неужели ты не можешь понять меня и хотя бы немножко пожалеть? Но как же, как же! Братец всего дороже! Превыше всего! Противно, ужасно противно все это! Как ты не можешь понять! Я боюсь его дурной энергии, он мне противен, как ночная бабочка, жирная, скользкая, ой, какой кошмар… какая я несчастная… И ты тоже, ты тоже… Отойди от меня и не дотрагивайся, ты тоже с этой дурной энергией, ты тоже, как только вспомнишь о нем… Отойди, пожалуйста!
Все это она выговорила ему в случившейся с ней истерике. Она махала на него рукой, лицо ее искажено было гримасой нестерпимой боли, и, отгоняя от себя мужа, она сама торопливым шагом пошла от него прочь: темнея на фоне стеклянных дверей рынка, сквозь которые видна была освещенная солнцем улица…