Ему хотелось плакать, он вспоминал старинные легенды о древних князьях, храбрых воинах, которые не стыдились плакать над телами погибших на поле брани. Ругал ни с того, ни с сего мультфильмы, где зайцам, белочкам и всяким поросятам выдавались права героев, а хищным птицам и зверью, бесстрашным орлам и тиграм отводилась роль кровожадных злодеев…
— Нет, — говорил он чуть ли не со слезами. — Это невозможно! Всегда в старых сказках сокол был героем, а даже лебеди — жертвами… Огромные глупые лебеди, на которых нападает отважный сокол. Вот картина жизни истинная! А что могут зайчики и белочки? Что-то грызть? Что-то подтачивать? Ха! Герои! Почему детей растят слюнтяями? Нет! Я своих мальчиков выращу настоящими мужчинами. А Алиса будет вдохновительницей их подвигов. Только так! Пусть зайчиков выращивают другие… Хватит с нас и одного зайчика… Господи! За что же из меня сделали слюнтяя? Кто? Мама? Я не знаю… Кто? Вот вопрос!
И Феденька Луняшин заплакал.
Жена успокаивала его, ревущего, залитого слезами, а он не старался унять слезы: ему было приятно плакать.
— Все обман, — говорил он рыдая. — Всюду он! Перстень шахини… Ничего вечного. Вот в чем ужас! Все вокруг сплошной обман. И во мне! Вот тут! В груди тоже один обман. За что же мне такая жизнь?!
Лишь в третьем часу ночи, наплакавшись всласть, Феденька уснул.
Потом он с тоской говорил Ра, которая соглашалась с ним, что на него, видимо, влияют какие-то таинственные волны чужого магнетизма, магнитного поля, что он способен неосознанно улавливать чужую беду и заражаться вселенской скорбью.
Он тайком вспомнил Марину, зная, что она была бы встревожена этой его способностью сильнее, чем реалистичная Ра, соглашавшаяся с ним с чисто женским оптимизмом, граничившим с равнодушием, ибо согласие несет в себе иногда обыкновенное нежелание вдаваться в суть и подробности, и очень часто человек, слывущий добряком, на самом деле просто-напросто безразличный улыба, сладкий, как манная каша, и не более того.
Но слезы свои Феденька вспоминал по прошествии многих дней, связав их невольно с теми событиями, какие ошеломили семью Луняшиных и разрушили мирок привычной жизни, когда ничего не осталось от прочного дома, словно к нему подползли рычащие бульдозеры, взревели своими моторами и навалились разъяренными слонами на хижину, разнесли и растоптали ее, сровняв с землей.
Это случилось и стало явью много дней спустя после ночного плача, но именно тогда, в тот приятный для Феденьки день, началось это катастрофическое разрушение, или карамболяж, как с горьковатой усмешкой назвал свое падение обессиленный Борис.
Старший Луняшин поглядел за окно, а потом взглянул на часы: было ровно три часа дня. За окном шел зимний дождь. Синоптики обещали плюсовую температуру, низкое атмосферное давление и мокрый снег. Они ошиблись в одном — вместо мокрого снега капал обыкновенный дождь. Дали были затянуты мутным серым туманом.
В эти затуманенные дали ему надо было выехать через полчаса.
Утром ему позвонил Василий Евгеньевич, с которым они договорились встретиться сегодня вечером в доме Луняшиных, и, сославшись на непредвиденные обстоятельства, попросил изменить час встречи, сказав, что было бы неплохо встретиться где-нибудь «на перекладных»…
— Где же? — спросил Борис Луняшин, которому показалась странной эта спешка.
— А почему бы нам не встретиться, — начал Василий Евгеньевич, — почему бы мне не подождать вас в подземном переходе на Калининском проспекте? Может, вам это неудобно?
Борис подумал, что встреча на «перекладных» будет, пожалуй, самой удобной для него, потому что ждать Василия Евгеньевича дома, развлекать и угощать его сегодня ему не хотелось, он плохо знал этого человека, и ему было бы трудно с ним и скучно, как бывает скучно с женщиной, которая не нравится, но которой сам ты очень почему-то дорог.
— Да, — сказал он. — Это подходит. Вы имеете в виду Новый Арбат? Но там не один переход.
— Вы знаете, почему именно подземный?
— Догадываюсь. Дождь.
— Так точно. Давайте в том переходе, который ближе всех к Садовому кольцу. С одной стороны он выходит к ресторану «Арбат».
— Да, — согласился с ним Борис.
— А с другой к киоску, который стоит на самом уголочке Садового кольца и Калининского проспекта. Там, внизу… Кстати! Там два выхода… или входа… Все равно. Между этими выходами-входами я вас буду ждать. Вы меня поняли, Борис Александрович?
— Да.
— Вас это не очень затруднит?
— Совсем нет.
— А что вы скажете, если я назначу свидание в шестнадцать часов?