«...пустота. Твоя мама — неплохая женщина, и я ей очень благодарен за тебя с Данькой. Но мы с ней разные. Как разрезанные яблоко и груша. Вроде оба фрукты, но половинки не ложатся, не совпадают гранями... Когда я понял это, то долго пытался смириться. Но пойми, Юль, без конца топтаться по собственной душе, давить свои желания в угоду чужим непросто. А я к тому же был слабаком, эгоистом и не смог переступить через себя...»
Юлька на секунду зажмурилась и продолжила читать:
«...Я очень виноват перед тобой и Даней. Но если он для меня сын больше абстрактный, номинальный, то ты кровь от крови моей. Понимаю, что надо было перед отъездом поговорить с тобой, но я боялся, что стоит начать объясняться — и все, про уход можно будет забыть. Мне страшно было смотреть тебе в глаза, видеть слезы, детские и женские одновременно. О, какой же я трус! Прости меня, Юля, если можешь, прости...»
Абзацы скакали, как и Юлькины подрагивающие пальцы.
«...если тебе когда-нибудь посчастливится найти своего человека, не упусти его. Как узнать, что он именно твой? Для меня все очень просто: он должен хорошо чувствовать тебя, идти, так сказать, на опережение и не препарировать душу. А еще он должен быть умным, это главное. Только такое качество не позволит унизить другого, подскажет, когда требуется надавить или же, наоборот, отступить, разжать руки. Умный не будет цепляться к мелочам, потому что важна картинка в целом. А еще с ним легко молчать. Часами...»
«...если представить жизнь своеобразным парком, то совсем необязательно продираться сквозь густые заросли, рискуя пораниться о колючки. Но, если нет иного выхода, не сомневайся. И, пожалуйста, не оглядывайся на прохожих. У каждого свой путь...»
Лист тихо опустился на пол.
«Бедный папа! Прости меня... Может быть, примчись я еще в субботу, сразу после маминого звонка, все было бы по-другому. Счастливо. Ведь я могла же попробовать что-то сделать: перевезти тебя поближе, в специализированное отделение нейрохирургии... И неважно, что это стоило бы бешеных денег. Покрутилась бы, нашла. А так сидела и обижалась на весь мир, в то время как ты умирал в одиночестве.
Какая же я дура! Когда ты приезжал, надо было не бегать по «лескам», а засунуть свою гордыню подальше в ж... живот и встретиться, основательно поговорить. Я же вообразила, что имею право судить взрослого человека! Я, от горшка три вершка, ни черта не разбирающаяся в жизни, но уперлась: «Предатель!» Как же, прости я отца сразу — и пропал бы реальный повод себя жалеть, оправдывать взбрыки, к которым уже попривыкла. Дура, точно дура! Если бы я хоть раз встала с ним лицом к лицу и просто выслушала, обняла... А вдруг, именно одного объятия, мелкой слезинки не хватило, чтобы перевесить чашу весов и он бы вернулся? Пусть не в семью, но в город. Был бы рядом, а не за тысячи верст. Боже, сколько лет потрачено впустую!
А сейчас отца нет, вместо него лежит на каталке списанный экспонат из музея мадам Тюссо... И этому «что-то» абсолютно наплевать, что я так никогда и не узнаю ответы на мучающие меня вопросы. Зачем отец вообще женился? Точно не из-за «залета», ведь я родилась ровно через девять месяцев после их свадьбы. Тогда что? Поддался искушению попробовать оседлую жизнь? Решил временно отдохнуть от кочевой жизни? Пытался найти цель, а не жить гудящими от работы мышцами? По большому счету что его вообще прельщало в этих захудалых северных городках без элементарных удобств, в вечном холоде и лишениях? Проверял свой характер на прочность? Так сколько же можно было проверять! Лучше бы эту самую стойкость отрабатывал в баталиях с мамой, в ежедневных семейных заботах!
Конечно, наверняка ответы хранятся в дневнике, но заглядывать в него я точно не буду и уберу подальше, очень далеко, чтобы и другим не попался на глаза. Остается надеяться, что письма помогут разобраться... Папа-папа! Почему же ты их не отсылал? Боялся, что выброшу, не открывая? Знал, что мое упрямство сильнее любого любопытства? Снова одни догадки... А письма я обещаю прочитать все, медленно и спокойно, чтобы в спешке ничего не пропустить...»
Опять потянуло покурить, хотя последнюю сигарету Юлька не осилила и наполовину. Но сейчас ей будто не хватало воздуха, отчего легкие покалывало. Стыки оконной рамы были заклеены бумажными лентами, и Юлька решила ничего не рвать. Выйдя же в коридор, она оторопела.
На полу, привалившись к дверному косяку и вытянув ноги во всю длину, дремал Женька.
— Эй, ты чего тут? — Юлька легонько потрясла его за плечо.
Распахнувшиеся глаза осоловело глянули, и осмысленность к Женькиному взгляду вернулась лишь после нескольких ожесточенных морганий.