А дальше для Даримы начался ад. И дело вовсе не в том, что она не могла бросить работу — иначе мизерной пенсии по инвалидности не хватило бы даже на хлеб — и перевелась на полставки. Она настойчиво делала с мамой Ниной гимнастику, пыталась повторять рекомендации массажиста, научилась ставить уколы. Но труднее всего было то, что мама Нина отказывалась бороться, а вместо этого кривила губы, плакала и не хотела, чтобы ей делали больно. Врачи утверждали, что подвижность к левой руке должна вернуться и даже с ногой может быть улучшение, но для этого необходимо сражаться. Через не могу, через мучения и слезы.
Пока были силы, Дарима так и делала. Но постепенно, вслед за мамой Ниной, сдалась, и остались только обыденные процедуры: помыть, переодеть, протереть, чтобы не было пролежней, накормить неподвижное тело. И прошел не один день, прежде чем речь мамы Нины стала четче и разборчивее, но и до сих пор она злилась и ругалась, если Дарима не сразу понимала, чего от нее хотят.
А хотели от нее многого: вкусной и разнообразной еды ("Зря, что ли, на повара ты почти три года долбилась?"), интересных передач (и именно Дарима оказывалась виновата, если телевизионная программа не отвечала сиюминутным желаниям мамы Нины), чтения вслух (только дешевые женские романы, после которых Дарима изо всех сил сдерживала рвущуюся наружу блевотину, а мама Нина тоскливые вздохи), прогулок (на это Дарима качала головой, потому что в спине ее до сих пор стреляло и хрустело при каждом удобном случае). Но то, что ей самой казалось решительным отказом, на самом деле выглядело жалким и робким отнекиванием, чем моментально пользовалась мама Нина: обиженно закатывала глаза и вспоминала о родстве Даримы с Гришаней. Чего, мол, от такой ожидать сочувствия и помощи.
«Гришаня» — это отец Даримы. От него она получила невзрачную фамилию Севко и особое отношение к алкоголю. Правда, если Дарима от десяти граммов любого спиртосодержащего напитка покрывалась красными пятнами, похожими на лишай, и потом начинала задыхаться, то с Гришаней дело обстояло в точности до наоборот.
Мелкий и на вид хлипкий, он странным и гадким образом умел залить в себя за раз пол-литра, а то и литр водки. После чего мир вокруг заселялся врагами и предателями, которых он, Гришаня, считал своим священным долгом наставить на путь истинный. Проще говоря, поколотить.
Драться Гришаня любил. Когда его кулак с хрустом встречался с носом противника, на лице Севко появлялась улыбка блаженного. Самого его били мало, но качественно, после чего он на время затихал и неделю-другую пил только с проверенными дружками.
Вопрос, почему за этого скота вышла замуж ее мать, всегда занимал Дариму. Маленькая женщина с руками, по которым можно было изучать кровеносную систему — так просвечивали сквозь кожу сосуды, — была забитой и слабой, выросшей в детдоме. Наверное, на нее притягательно подействовали ухарский вид кудрявого чуба или нескончаемые шуточки Гришани, в которых сальность маскировалась веселым смехом.
Сам Гришаня признавался матери, что женился из любопытства. «А вдруг что выйдет?» Он принялся поколачивать жену со второго дня супружества. Не исключено, что и первый день не обошелся бы без кулаков, но тогда Гришаня набрался так, что уснул за столом, прижавшись мордой к вилке, из-за чего неделю ходил с четырьмя отчетливыми дырочками на лбу. «Под рога», — шутили собутыльники, отчего Гришаня ярился и сбрасывал напряжение на молодой жене.
Предсказания друзей не исполнились. Через год, одарив мужа крошечной хилой дочерью, темноволосая женщина захлебнулась в ванне. Гришаня все спихнул на ее неустойчивую психику (попойки с соседом-врачом не прошли даром) и долго бравировал этими звонкими словами. На поминальном столе были только водка да парочка маринованных огурцов, с которых Севко смыл беловатую плесень, а первый провозглашенный им тост в этой обстановке прогремел кощунственно: «За свободу!» На доносящиеся из другой комнаты писки новорожденного ребенка Гришаня обращал не больше внимания, чем на хрустящих в темной кухне под ногами тараканов.
Если бы не медсестра, зашедшая проведать девочку на следующий день, вероятнее всего, Гришане предстояли бы новые траурные хлопоты. Крошку забрали, Гришаня продолжал пить... И тут появилась мать Гришани, Нина.
Именно она не позволила оставить девочку в детском доме и после лишения Гришани родительских прав оформила опекунство над внучкой на себя. Первое слово «мама», сказанное девочкой, незаметно заменилось на «мама Нина», а в мебельной стенке тускло выцветала единственная уцелевшая фотография женщины с греческим именем Фаина — настоящей матери Даримы.