— Ага, и там, в реанимации, я наговорю столько гадостей, что меня выгонят к чертовой матери.
— Глупая... Разве отец не знает твой непростой характер или полагает, что за это время ты стала белой и пушистой? Да он давно сам себе озвучил все те колкости, которые ты только готовишься вывалить.
— Но что он услышит в своей коме? — Юлька продолжала сопротивляться.
— Не знаю, — честно ответил Женька. — Но даже если он не откроет глаза в ответ, о твоем приезде ему расскажут потом, когда наступит улучшение. Важно ведь другое — показать, что он не безразличен тебе, что ты все равно любишь его. Пусть иначе, не так безоглядно, как в детстве, даже с каплей злости, но любишь. Ведь так? — Юлька хмыкнула, но не возразила. — Ну, а если не очнется... Все равно не стоит молчать, давить будет сильнее и сильнее. Не выдержишь ты, Ляпа...
Остывал забытый на подоконнике кофе. Женька напряженно ждал ответ Юльки. Наконец она, обернувшись, ткнулась в его свитер лицом, и опять Женька почувствовал карамельный запах от влажных волос.
— Ты поедешь со мной, Жень?
Он облегченно выдохнул.
— Конечно. Могла и не спрашивать. Только сначала... и я должен... покаяться кое в чем. — На секунду прикрыв глаза, Женька рубанул: — Ляпа, я ведь приезжал после своего выпускного, как и обещал. — Юлька подняла голову. — Подожди, ничего не говори, сначала дослушай. Так вот первое, что увидел, — это тебя... с Бяшей в беседке. И я... слинял.
— Ничего не понимаю... Приехал, слинял... Внятно можешь объяснить?
— А ты помнишь, что именно вы тогда делали с Бяшей?
— Да когда «тогда»?! Я же дневник не вела, все дни не записывала. Болтали, наверное, смеялись. Обычно ведь тусили компанией. Ну, курили, может, втихаря. А, вот еще однажды Бяша удумал меня целовать, представь. Одну лапу на спину забросил, второй руки зажал. Наверное, чтобы в табло не прилетело раньше времени, хотя зря старался, я все равно врезала ему потом. И давай ртом по моим губам мусолить. Я после этого еще долго не понимала, что в поцелуях хорошего, почему о них так мечтают. Ведь мокро, слюняво, еле отплевалась... — Женька невольно сильнее сжал Юлькины плечи, и она запнулась. — Подожди. Ты этот поцелуй имел в виду? И все равно до меня плохо доходит, почему ты не подошел.
— Приревновал. Ведь я был дико влюблен в тебя, Ляпа. И теперь... люблю.
Да, все верно. Он ее любит, по-настоящему, пусть это новое чувство и распустилось из остатков его детской влюбленности, которую не погасили ни время, ни чужие тела.
Наверное, надо было говорить дальше, о не менее важных вещах, но в горле у Женьки образовался сухой ком, преградив путь словам. Он мог только смотреть в Юлькины глаза. И если бы в них мелькнул намек на... на что? Он и сам точно не знал, что искал. Интерес, нежность, влечение, пусть даже легкомысленное кокетство. Как же хотелось обнять Юльку! До боли, до хруста в костях, до слияния в одно целое. И целовать, целовать... Целовать кожу, к которой он прикасался миллионы раз, но вкуса которой до сих пор не знал. Целовать так, как никого раньше. Целовать, пока голова не начала бы звенеть от счастья.
Но в Юлькином взгляде четко читалось только недоумение.
— Значит, в твоем исчезновении виноват поцелуй, украденный у меня? Классно! Одна подсмотренная сцена, которую ты неправильно понял, — и все, наша дружба улетела на помойку? У меня, значит, взрывной характер, а у тебя какой? Как у психованного дошкольника! Приревновал он. Кого? Меня! Которая ни черта не подозревала о твоих чувствах! Да даже если бы я переспала с тем же Бяшей, предать тебя этим ну никак не могла. Блин, Марчук, ведь ты был лучшим другом, соседом... не знаю... братом, но никак не парнем! Как ты мог так поступить, не выяснить все сразу, на месте?!
В плечо Женьки ударила раскрытая ладонь Юльки, потом другая. Халат разъехался на ее груди, но она даже не потрудилась стянуть ткань.
Он смотрел на ее покачивающиеся в такт тычкам светлые пряди, сжатые в тонкую линию губы, морщинки на переносице, оголяющиеся от движений груди и понимал, что любит все это. Наверное, озвучь кому — и его обзовут мазохистом, получающим удовольствие от упреков и отчитывания. Но здесь дело в другом. Да, пока вместо объятий — шлепки, вместо поцелуев — шипение сквозь зубы. Но все это Ляпино, а от нее он может снести многое, потому что иначе выражать чувства она не умеет. Никто не научил, к сожалению. А может, это и к лучшему, что не нашлось учителя? Значит, все, с кем она встречалась до него, за вздорными, язвительными выходками не разглядели главного — ее тонкой и ранимой души, мечтающей о понимании.