Мы так щедро цитируем, потому что: не одного Телегина уже, а - всех самоуверенных идеологов центровой образованщины. Кого из них ни послушаем мы, одно это и слышим: осторожное просветительство! Статья Челнова (Вестник, № 97) точно, как и у Телегина, не сговариваясь, озаглавлена: "Как быть?" Ответ: "создавать тайные христианские братства", расчет на тысячелетнее ж улучшение нравов. Л. Венцов (Вестник, № 99) "Думать!" - то же, не сговариваясь, телегинское лекарство. На короткое время заплодились в Самиздате журналы и журналы - "Луч свободы", "Сеятель", "Свободная мысль", "Демократ" - все строго конспиративны, конечно, и у всех совет один: только не открывать своего лица, только не нарушать конспирации, а медленно распространять среди народа верное понимание... Как же? Все та же тысячелетняя пастораль, которую сто раз обгонят события ракетного века. Помнuлось это так легко: в норке рассуждать, рассуждения отдавать в Самиздат, а там - само пойдет!
Да не пойдет" (I, стр. 101-102. Разрядка Солженицына).
Что же, собственно, здесь сказано и что отвергнуто?
То, что "на первых порах больших жертв не предвидится", по-видимому, радует псевдонимных авторов, но вызывает иронию у Солженицына. Между тем, он и сам не раз успокоительно для своих адресатов говорит о том, что жизнь не по лжи не подвергнет сразу же своих носителей физической опасности. Полагаю, что "осторожное просветительство" (тоже - ирония), действительно, "на первых порах" несколько безопаснее, чем бескомпромиссная жизнь не по лжи. И хорошо бы движению быть поначалу не слишком опасным: оно бы успело расшириться. Речь идет прежде всего о культурном влиянии на народ, и Солженицын естественно, интересуется: что будет предлагаться народу взамен официальной культуры, а по его определению - просто лжи ("методология физики? Гитарные песни")? Неназванные авторы предлагают "внести в народ понимание того, до чего мы сами дошли". Но нигде не сказано, дошли ли они до понимания необходимости менять не только культурный тезаурус народа, не только его мораль ("тайные христианские братства"), но и внешние условия его существования, и на что менять, как менять. И Солженицын не задает им этого вопроса. Его более всего отвращает медленность избранного осторожными просветителями пути ("тысячелетняя пастораль"), а не его неопределенность. Он и сам в "Образованщине" и в примыкающем к этой статье воззвании "Жить не по лжи" говорит лишь об отрицательной части предлагаемой нравственной революции: отказаться лгать, а не возвещать взамен лжи некую правду. И только названия перечисленных самиздатских журналов ("Луч свободы", "Сеятель", "Свободная мысль", "Демократ") приоткрывают едва-едва позиции их создателей. Солженицын не вдается в эти позиции. Его отталкивает общая их тактическая установка: "только не открывать своего лица, только не нарушать конспирации, а медленно распространять среди народа понимание". Отвлечемся на миг в сторону и напомним, что сам Солженицын вынужден был прибегать к изощренной конспирации довольно долгие годы. В интервью, взятом у него Д. Рондо для газеты "Либерасьон" (Вермонт, 1.XI.1983 г.), он говорит: "...стать писателем в советских условиях значит прежде всего начать прятать, стать конспиратором, подпольщиком" (XIII, стр. 158).
И далее:
"У нас такие чудовищные условия в Советском Союзе, что по-настоящему мне сейчас тут легче писать, чем было бы там. Если мне нужно было совершить поездку куда-нибудь, например в Тамбовскую область или на Дон, то я должен был с величайшими мерами конспирации ехать, и общаться с России я должен был так, что нигде почти ничего записывать нельзя. Всеобщая подозрительность. И держать рукопись книги я не рискнул бы в таком объеме в одну минуту отнимут" (ХШ, стр. 163).
Но сейчас он о конспирации, неизбежной для всякого протяженного во времени враждебного тоталитаризму дела, думать не хочет. Он уверен, что так, без открытой жертвы, дело не пойдет, или его "сто раз обгонят события ракетного века". Страстное нетерпение, владеющее здесь Солженицыным, вполне сродни революционному нетерпению той, прежней досоветской радикалистской интеллигенции, которую он ощущает как своего антипода. Разница в том, что тогда можно было терпеливо преобразовывать к лучшему основания жизни, как духовные, внутренние, так и внешние (там, где последнее было нужно), чего та нетерпеливая интеллигенция не хотела видеть. Теперь же возник тупик, из которого следует пробиваться, по ощущению Солженицына, безотлагательно, не маскируясь и не прибегая к самозащитной организованности.
Конспиративная просветительская деятельность отталкивает Солженицына не только своей установочной неопределенностью и опасной замедленностью, но и своим аморализмом - той неизбежно двойной жизнью, которой принуждены жить конспираторы. Он призывает освободиться разом и прежде всего - самим - от безнравственного двоедушия, не делая для себя в этом вопросе никаких скидок. И что, может быть, самое важное, - не только двоедушие гуманитариев, официально служащих власти, а вне своей вполне старательной службы - хотя бы и Самиздату, решительно отвращает его от себя, но и казенная деятельность "ученых - 'точников' и техников'', усердно обновляющих и вооружающих силу, внушающую им отвращение. В этом высвечивается радикальность солженицынского призыва: не только не лгать словами, но и не жить - не действовать на потребу лжи:
"В теплых светлых благоустроенных помещениях НИИ ученые-"тoчники" и техники, сурово осуждая братьев-гуманитариев за "прислуживание режиму", привыкли прощать себе свою безобидную служебную деятельность, а она никак не менее страшна, и не менее сурово за нее спросится историей. А ну-ка, потеряли б мы завтра половину НИИ, самых важных и секретных, - пресеклась бы наука? Нет, империализм. "Создание антитоталитарной культуры может привести и к свободе вещественной", - уверяет Телегин, - да как же это себе вообразить? Полный рабочий день ученые (с тех пор как наука стала промышленностью - по сути квалифицированные промышленные рабочие) выдают вещественную если не "культуру", то цивилизацию (а больше - вооружение), именно вещественно укрепляют ложь, и везде голосуют и соглашаются и повторяют, как велено, - и как же такая культура спасет всех нас?
За минувшие от статьи Телегина годы много было общественных поводов, чтобы племя гигантов хоть бы плечами повело, хоть бы дохнуло разик, - нет! Подписывали, что требовалось, против Дубчека, против Сахарова, против кого прикажут, и, держа шиши в карманах, торопились в курилки развивать "отраслевую подкультуру" и ковать "могучую методологию".
А может быть и психиатры института Сербского той же "тройной моралью" живут и гордятся своей "внутренней свободой"? И прокуроры иные, и высокие судьи? - среди них ведь есть люди отточенного интеллекта (например Л. Н. Смирнов), никак не ниже телегинских гигантов.
Тем и обманчива, в том и путана эта самодовольная декларация, что она очень близко проходит от истины, и это веет читателю на сердце, а в опасной точке круто сворачивает вбок. "Ohne uns!" - восклицает Телегин. Верно. "Не принимать культуру угнетателей!" - верно. Но: когда? где? и в чем не принимать? Не в гардеробной после собрания, а на собрании - не повторять, чего не думаешь, не голосовать против воли! И в том кабинете - не подписывать, чего не составил по совести сам. Какую там "культуру" отвергать? Никто и не навязывает "культуры", навязывают ложь - и всего-то лжи нельзя принять, но - тотчас, в тот момент и в том месте, где ее предлагают, а не возмущаться вечером дома за чайным столом. Отвергнуть ложь - тотчас, и не думать о последствиях для своей зарплаты, семьи и досуга развивать "новую культуру". Отвергнуть - и не заботиться, повторят ли твой шаг другие, и не оглядываться, как это распространится на весь народ.
И потому, что ответ так ясен, стянут к такой простоте и прямоте, - от него всем блеском красноречия увиливает анонимный идеолог высокомерного, мелкого и бесплодного племени гигантов(.
А кто не способен идти на риск - избавьте нас пока в нашей грязи, в нашей низости от ваших остроумных рассуждений, обличений и указаний, откуда наши русские пороки" (I, стр. 102-103. Курсив и разрядка Солженицына).