Иногда Ремизов словно просыпался, его начинала душить злоба от несправедливости происходящего. Тогда он начинал огрызаться, пробовал возражать прокурору. Гасил эти порывы его адвокат, невысокий, тучный еврей, в два счета объяснивший Алексею безнадежность его положения.
— Лучше признать вину, а дальше уже мое дело, — убеждал он Ремизова в перерыве заседания суда. — Поймите, от наказания вам все равно не уйти, так надо хотя бы до минимума сократить срок.
И Алексей смирился. Он покорно отвечал «да» или «нет», стараясь не выбиваться из наезженной колеи официальной версии. Теперь заседания суда проходили ровно и даже скучновато. Прокурор свое слово сдержал, в зале суда сидело человек десять родственников Гринева да сказавшие свое слово свидетели. Оживление этого скучноватого действия произошло только два раза. Сначала охранник охотничьего домика, недавно отошедший от травм, полученных по вине Ремизова, вдруг сорвался и закричал:- Повесить его надо! Повесить! — и тут же без перерыва зарыдал, вытирая трясущейся рукой крупные мужские слезы. Пришлось вывести его из зала и даже вколоть что-то успокаивающее. Ремизову стало жаль этого человека, он попал ему под руку абсолютно случайно.
Второй свидетель, наоборот, изрядно посмешил публику. Опухший от дармовой выпивки Борян, плохо понимающий, где он и что его спрашивают, щедро пересыпал свою речь так называемой "ненормативной лексикой", и вызвал у присутствующих в зале дам, не исключая и госпожи судьи, дружное смущение и алый румянец на щёках. Его пробовали одергивать, он сочно извинялся, божился, что материться в последний раз в жизни, и тут же, забывшись, щедро рассыпал матюки. Особенно долго смеялся зал, когда Валерка описывал, какой его в то утро прохватил понос. У судьи от смеха даже потекла тушь с ресниц, и она срочно объявила перерыв в заседании.
На последнюю вспышку Ремизова спровоцировало появление в зале суда матери. Он сразу увидел ее, как только его ввели в зал на второй день процесса. Она поседела, по-старчески сгорбилась, сидела сбоку на третьем ряду, напряженно вглядываясь в лицо сына. В перерыве она подошла к нему и тихо заговорила: — Здравствуй, Леша.
— Здравствуй, мама, — также тихо ответил он.
Немного помолчали, говорить было трудно.
— Как отец? — наконец спросил Алексей.
— Плохо, — ответила она, — снова предынфарктное состояние.
— Он с Верой? — спросил Алексей, имея в виду старшую сестру.
— Да, она присматривает за ним.
— Как ее дети?
— Растут. Вася становится похож на тебя.
У сестры росли три сына, но только старший пошел в их, ремизовскую породу. Мать отошла, не упрекнув его ни в чем. Алексей плохо слушал речь прокурора, понял только, что тот потребовал двенадцать лет строгого режима. Затем цветисто и эмоционально говорил адвокат. Он напирал на состояние аффекта у его клиента, о рухнувшей любви и не сбывшихся надеждах. А Ремизов смотрел на мать и думал о родных, об отце. Когда ему предоставили последнее слово, Алексей встал, посмотрел на судей и понял, что объяснить и оправдаться он не сумеет, но все равно сказал коротко и просто:- Я не виноват. Я их не убивал.
Сидевший за боковым столом адвокат схватился за голову, улыбнулся прокурор, зашептались в зале.
Приговор все-таки удивил многих. Восемь лет в колонии строгого режима, и это даже больше за хищение оружие, а не за убийство.
— Немного, — сказал, выходя из зала, один из немногочисленных зрителей. Легко считать годы чужой жизни.
Среди милиционеров осуждение Ремизова не вызвало больших эмоций. Лишь посвященные в подробности той истории с пистолетом Лущана недоумевали. Но их было от силы человек пять: Мазуров и его друзья из третьего отделения милиции. А ещё Колодников прекрасно помнил тот разговор с Боряном в машине, и хотя концы с концами у «засранца» не сходились, но Андрей всё же больше доверял первоначальным показаниям алкоголика, чем его гладкой версии на суде. Лучше всех по этому поводу выразился тот же Колодников.
— Пианисты, — заметил он про прокурорских работников, — все переиграли по своим нотам. Годовонюк у них просто виртуоз. Да и Гомула мастер-краснодеревщик.
ГЛАВА 22
Первое время в зоне Ремизов воспринимал все происходящее как дурной сон. Он никак не мог поверить и осознать, что это происходит с ним. Бесконечная апатия позволила ему спокойно перенести хлопотливую суету пересылки, духоту «столыпинского» вагона. Алексей чувствовал себя сторонним зрителем, за что и получил однажды хороший удар прикладом от конвоира.
Зона, в которую он попал, в отличие от других, считалась «красной», и жила довольно благополучно. Расположенная в местности, богатой лесом, она выпускала очень нужную стране продукцию: шпалы и половую рейку, плинтуса и оконные рамы. Один из соседей по нарам с содроганием вспоминал свое предыдущее место отсидки: злющих от безденежья вертухаев, скудное, даже по тюремным нормам, питание, а самое главное глухую тоску от безделья, озверевших, запертых в казармах зэков.
Ремизова сразу определили на самое тяжелое место работы, погрузку и складирование в штабеля распиленных бревен, так называемых лафетов. Хоть он и считал себя сильным человеком, но первое время болели мышцы. По утрам он вставал со стоном, но потом втянулся, фигура его подсохла, исчез лишний жир, зато рельефней проявилась мускулатура. Что его ужаснуло в этом труде, так это напарники. Сначала он не мог понять, что их всех роднит, а потом догадался: одинаково сутулые фигуры. Поймав на себе взгляд Ремизова, один из старых сидельцев ощерился и сказал: — Ничего, паря, вот с годик поработаешь здесь, и у тебя такой же горб вырастет.
Работать приходилось по пояс голыми, бабье лето щедро делилось своим теплом, кожа на плечах у Ремизова задубела и по твердости больше напоминала копыто. К вечеру Алексей выдергивал из этой мозоли несколько солидных заноз, больше похожих на щепки, на прочую мелочь он уже не обращал внимание.
Поздней осенью Ремизова перевели на другую, не менее тяжелую работу: грузить на железнодорожные платформы шпалы, уже пропитанные дурно пахнущим составом. Хотя запах этот преследовал его потом и днем и ночью, Ремизов работал с удовольствием. Физический труд отвлекал его от постоянного ощущения несправедливости всего происходящего.
Первый толчок к выходу из состояния затянувшейся апатии Алексей получил уже зимой. В это утро новый сосед Ремизова по кличке Жакан попросил принести ему из столовой пайку. Ремизов уже как-то приносил ему еду, это не составляло для него особого труда. Но уже на работе к нему подошел Мореман, один из немногих заключенных, с кем Алексей более или менее сумел подружиться и, отведя в сторону, принялся материть Ремизова.
— Ты что, земляк, совсем сдурел? — примерно так в переводе на русский интеллигентный звучала речь Моремана. — Не вздумай больше Жакану ничего носить.
— Почему? — удивился лейтенант.
— Я тебе плохого не посоветую, — Мореман кивнул на сидевших в стороне от всех педерастов. — Они тоже с этого начинали, так что смотри!
И он отошел. Ремизов ошеломлено смотрел ему вслед. Моряк действительно был его земляком, но не только это связывало их. Мореман попал в зону примерно по тому же поводу, что и Алексей. Вернувшись из похода и узнав, что жена хорошо погуляла с одним молодым кавторангом, мичман Саленко два раза выстрелил в жену из табельного пистолета и пошел искать кавторанга. На улице его перехватил патруль, а жена, по счастью, выжила, так что получил он всего пять лет.
Весь остаток дня и большую часть ночи Ремизов размышлял над своим положением. Сидя в ИВС, а потом и в пересыльной тюрьме, он избежал так называемой обкатки. Попавшего первый раз на нары полагалось хорошенько избить — обычай такой. Но в его камере попалась слишком мелкая шушера, не посмевшая покуситься на мощного лейтенанта. И в зоне обходилось без драк, по крайней мере, к нему никто не пробовал приставать.