— Это еще доказать нужно, — огрызнулся Игорь.
— Хватит заниматься перебранкой, — возвысила голос Галина Николаевна. — Разрешите и мне? — обратилась она к Костромину. Тот кивнул в знак согласия, и Галина Николаевна, немного помолчав, сказала: — Лена Василенко погорячилась, говорила, пожалуй, излишне резко. Но мне запальчивость ее нравится больше, чем равнодушие, некоторых из вас. Посмотрите на себя со стороны… Вот вы и вы, — показала она рукой, — сидите, как маленькие старички, честное слово! Ну, неинтересны вам комсомольские дела, скучные они у вас, формальные, так от кого же все это зависит? Только от вас, ни от кого больше! Возьмем хотя бы вашу непосредственную работу — разве это не показатель комсомольской активности? А здесь, насколько я знаю, многим из вас до Василенко далеко, очень далеко. Вот и подумайте, ребята, не организовать ли вам конкурс на звание лучшего по профессии? Здесь сразу станет видно, кто работает, а кто языком болтает. Это, естественно, не исчерпывает всей комсомольской работы, но все же является реальным и нужным делом… И последнее. Я буду рада услышать от Игоря опровержение того, в чем обвинила его сейчас Василенко. Только не выкрики, а ответственное и серьезное опровержение.
Все повернулись к Игорю. Смотрели по-разному — насмешливо, злорадно, сочувственно. Больше всего — с недоверием. Игорь решился было доказывать свою правоту, но, уловив всеобщее настроение, махнул рукой.
— Кто еще желает выступить? — раздался по-прежнему невозмутимый голос Костромина. — Нет желающих? Тогда переходим ко второму вопросу: выборам нового состава бюро.
Кандидатуру Игоря никто даже не предложил. Зато Светлана, мстительно взглянув на Игоря, назвала Лену. Когда же подошло время самоотводов и Лена стала объяснять, что работала бы с большим удовольствием, если бы не мешала маленькая дочка, все зашумели: ничего, мол, справишься, кто-то крикнул даже: «Нас обвиняла в пассивности, а сама — в кусты!»
— Вы что же, в комсомольское бюро выбираете в порядке наказания? — снова подала голос Галина Николаевна, все рассмеялись, и Лена тоже. В самом деле, глупо получается — ругала девчонок за равнодушие, а как до дела дошло — струсила. Ну ладно, я теперь дам вам жизни!
При голосовании все подняли руки за Лену, только Игорь и Лида воздержались. На первом заседании нового бюро ей поручили отвечать за производственный сектор, и она охотно согласилась, подумав, что это и есть ее работа. Лена заметила, что инструктор райкома с интересом присматривается к ней. Сначала она покраснела, засмущалась, потом, понимая, что совершает несусветную глупость, быстро показала ему язык, рассмеялась и сразу же сделала серьезное лицо. У инструктора от удивления поползли на лоб брови.
7
Был, правда, и еще один вариант: вернуться в Полтаву. Мама не раз говорила и писала об этом, да разве дело в приглашениях? Лена знала: в любую минуту она может приехать в родной город, поселиться в двухкомнатной, не очень просторной, но такой привычной, до боли знакомой квартире, и никто не упрекнет ее ни в чем, разве только Люська, сестренка, фыркнет, съехидничает, но что с нее возьмешь — молодая да глупая, подрастет, сама разберется, что к чему. И потому Лена, наверное, и не хотела перебираться — утешений, родительской ласки хотелось, до слез хотелось, но к утешениям разве не примешана жалость? Не о таком возвращении мечтала она, да и мечтала ли она о возвращении? Об этом Лена тоже думала и не могла себе внятно объяснить, что же сильнее всего держит ее в Москве. Прописка? Нет, конечно. Чепуха все это. Тогда что же? Театры, в которые она не ходила? Большие, столичные универмаги, в которых почти ничего не покупала?
Лена не могла четко определить причины, но только чувствовала в самой атмосфере, воздухе столицы что-то такое особенное, ни с одним другим городом не сравнимое. Нравился Лене вид, который открывался с Ленинских гор, если подняться на эскалаторе на самый верх, на смотровую площадку у огороженного поручнями обрыва. Со всеохватной этой высоты Москва все-таки не просматривалась насквозь: четко виднелась вблизи чаша Лужников, угадывались знакомые профили небоскребов, зелеными пятнами темнели парки, но далеко еще и впереди, с обеих сторон в тусклом предвечернем мареве, в дрожащем летнем воздухе терялись кварталы новостроек — широко, размашисто шагала Москва. А центр? Всегда возбужденный, лихорадочно-нервный; толпа у «Националя» и ряды машин — четкие и строгие контуры «Чаек», привычные очертания «Волг» и иностранные машины с необычно яркой расцветкой — марок Лена не знала и не различала, но цепкая ее память фиксировала и плоские, низкой посадки, как бы сплющенные лимузины с тремя рядами сидений, и кургузые четырехместные автомобильчики — иногда по вечерам она рисовала Машке эти машины фломастером, а за рулем, в зависимости от полета фантазии, помещала зайца, лису или медведя. Нравились Лене неизбывный людской поток у Арбата и проспект Калинина, который не без тайной гордости она считала своим. Кто станет уточнять, что живет она не в прямоугольных многоэтажках из бетона и стекла, а в старом каменном доме, и кто отнимет у нее ощущение праздника, когда ступала она на широкий, вымощенный плитками тротуар и ноги сами несли ее сквозь разноцветную, шумную толпу — от «Подарков» к «Синтетике», от «Синтетики» к «Москвичке». У Лены отношения с модой были особые, они регулировались нехваткой времени и еще отсутствием лишних денег; она оставалась вполне или почти хладнокровной там, где кипели страсти.