Я вспомнил вчерашние свои рассуждения о городском «триумвирате», о равноправии внутри него и усмехнулся: куда мне рядом с Фомичом, сосунок, да и только! И вовсе не случайно он играет в Таежном первую роль — не только в силу должностной иерархии, но и по возрасту своему, опыту, биографии, уважению, которым пользовался. Он всегда сохранял хладнокровие, его не заносило в сторону, хотя и комбинат и город, за которые он так или иначе отвечал, порой штормило так, что впору схватиться за поручни и об одном только думать: не свалиться бы за борт, любой ценой устоять, удержаться, уцелеть! Я представил себе весь тот мощный напор, который ежедневно давит на первого секретаря горкома: просьбы и советы, требования и рекомендации, со всех сторон, извне и изнутри, из Москвы и Дальневосточного… Нет, молодцом он держится, с достоинством.
Колобаев слегка прищурился, это было для меня безошибочным признаком того, что он оттаял; пристально посмотрел на меня и сказал с неожиданной укоризной:
— Первый звоночек прозвенел, Игорь Сергеевич! Я понимаю, событие чрезвычайное, сейчас мы разобрались, объяснили, что произошло. Комбинат заплатит штраф рыболовецкой артели. А что завтра? Можете гарантировать, что не случится ничего подобного?
Я чувствовал себя довольно глупо: понимал, что Фомич задает вопросы чисто риторические, но он повернулся ко мне всем корпусом, так пристально на меня смотрел и делал многозначительные паузы, что меня поневоле тянуло ответить. Я порывался было уже что-то сказать, но Фомич снова заговорил:
— Смотрите-ка, что получается. Мы приехали в Таежный, когда десяток избушек здесь стояло — рыбаков да охотников. И всего было вдоволь: орехи кедровые — пожалуйста, кеты — навалом, ягоды, грибы — сколько хочешь. Не знаю, помнит ли кто-нибудь из вас или нет, тогда мы дали клятву себе… ну, не клятву, но пообещали сохранить природу такой, какой мы ее здесь застали. Да-а, хорошо сказано — сохранить. Но как это сделать? Только пустили комбинат, первую очередь, берем пробу воды в Алгуни — а там и фтор, и углерод, и чего только нет. А потом и ТЭЦ задымила в свою горловину — смотришь, уже в воздухе горчинкой попахивает. Индустрия, что говорить! Ну это ладно, никуда не денешься. А вот дальше мы стали забываться. Помните, кору сжигали, целые горы? Чад, копоть, а нам весело — какой костер раскочегарили!.. Тайга-матушка все стерпит! Нет, братцы, не все. И детям, и внукам, и правнукам нашим ходить по этой земле, дышать этим воздухом. Давайте помнить и об этом!
Время от времени Колобаев поглядывал на меня с укоризной — словно все сказанное относилось именно ко мне или в первую очередь ко мне. А что, может, так оно и есть. С кого, как не с директора, ему спрашивать? И какое ему дело, что я люблю природу не меньше других, — здесь не платонические чувства нужны, а действия, реальные и конкретные.
— В общем, товарищи, нужно работать. Сегодняшний разговор был острый, сложный, но, надеюсь, он всем пойдет на пользу. А теперь разрешите от вашего имени пожелать товарищу Новикову, который завтра отправляется на воды, счастливого отдыха. Так, Игорь Сергеевич, я не перепутал?
Нет, он ничего не перепутал. Билет на самолет у меня в кармане. «Волга», разбрызгивая грязноватый осенний снег, мчится к аэродрому, шофер ведет с моей женой философский разговор о безопасности воздушных путешествий.
— И все-таки часто самолеты разбиваются? — допытывается Люся.
— Ну, не чаще, чем машины. В Америке, например, в прошлом году было всего четыре аварии, погибло сорок пять человек. И что характерно, Людмила Семеновна, даже на велосипедах людей гробанулось в пять раз больше. Что вы, в небе сейчас безопасней, чем на земле.
Мне снова вспоминается вчерашнее заседание. Когда расходились, переговариваясь, с шумом сдвигая стулья, подошел Черепанов.
— Ну как, старик, доволен, что утопил меня?
— Ты сам себя утопил. Притом не сегодня, а давным-давно это началось.
— Больше ничего не хочешь мне сказать?
Я посмотрел ему в глаза — в них перемешались привычная наглость и что-то новое, заискивание, что ли. Я подумал и ответил твердым голосом:
— Почему же, хочу. Мне очень обидно, что ты разучился улыбаться. Как-нибудь посмотри на себя в зеркало: вместо улыбки у тебя ухмылка. Кривая, циничная усмешка, ухмылочка. А ведь когда-то очень красиво умел ты улыбаться.
Я почувствовал огромное облегчение, произнеся эти слова. Как не любим мы говорить правду в лицо — боимся обидеть… потом сами удивляемся: откуда он такой, куда люди смотрели? Но ведь люди — это мы сами, и никто другой… И, быть может, в том, что Вадим вырос иждивенцем, есть доля и моей вины — кому приятно воспитывать взрослого мужика, требовать с него, настаивать… Куда проще откупиться подписью под характеристикой, торопливым поддакиванием.