А еще через месяц Яшка, потея над азбукой, громко читал отцу:
— Бы… Я… Баба! Мы… Я… Мама!
Аппарат
Здоровая башка у Никанора Иваныча: аппарат самогонный изобрел. Ни у кого не хватило смекалки, только он додумался. Умный очень, другие дураки. Дома сидит, из села не выезжает — денежки сами лезут в карман. Поэтому и разбогател. Жене — ботинки, дочери — ботинки, себе — сапоги из опойковой кожи. Жене — платье, дочери — платье, себе — рубаху черного сатинета. Дом железом перекрыл, тарантас в починку отдал — первый житель. Умный очень, другие дураки. Продал Иван Захаров овцу — нужду со двора согнать, — половина овцы попала Никанору Иванычу. Было у Михайлы Дынькова четыре пуда зерна на черный день — два в аппарат пошло. Целую ночь куралесил Михаила, сделался самым богатым человеком на все Заволокино. Ничто нипочем! Ползал в избе на четвереньках, песни пел, над нуждой смеялся, как парень над брошенной девкой. Баба плакала — не слышал. Лошадь голодная по двору ходила — не видел. Очень уж хороша самогонка будь она проклята! Моложе сделала лет на пятнадцать. Разлетелась нужда в разные стороны, целую ночь не показывалась на глаза Михайле. Только утром: поднял Михаила развороченную голову, а нужда опять рядом с ним. Вцепилась как кошка ногтями, не оторвешь. Баба на лавке сидит, свесила голову. Около ребятишки жмутся. Слезы да горе. Кошка жалобно мяучит, ветер дует в худые окна, чугун пустой на боку валяется. Печка холодная, брюхо у всех голодное. Горе да слезы. Встал Михайла из-под лавки — ноги качаются, по вискам молотками стучат. На дворе лошадь с упреком глядит, рот разевает. Собака поджала хвост, воем собачьим душу вытягивает. Куда идти?
Пришел к Никанору Иванычу — на столе самовар кипит, пирогом из печки пахнет. Жена в новом платье, дочь в новом платье. Никанор Иваныч в новой рубахе из черного сатинета. Сидит умытый, расчесанный, по всей избе благодать. Умный очень, другие дураки. Поглядел Михайла на чужую благодать — тоска сердце грызет. А от тоски опять можно только в тоску.
— Здорово ты меня ушиб, Никанор. Похмеляй.
Иван Захаров пришел в худых порчишках, носом шмыгает, руки трясутся.
— Похмеляй, Никанор, — не гожусь.
Никанор Иваныч не отказывает. Хорошо аппарат работает — хватит. День и ночь капелька по капельке капает. Нет, не капельки. Труды мужицкие в четвертину переливаются, слезы бабьи, горе детское. Потому и разбогател. Жене — жакетку, дочери — жакетку, себе — пиджак диганалевый. Жене — кофту, дочери — кофту, себе — шаровары для праздника, пояс с кистями. Лошадь купил, корову дойную, на дворе гуси загагакали. Умный очень, другие дураки. Сам председатель волисполкома в гости ходит, секретарь за дочерью ухаживает, наверное замуж возьмет. Даже и это не все. Сам начальник районной милиции с обыском приезжал, чтобы аппарат арестовать, а уехал только утром. Всю ночь пели песни с председателем, играли с Никаноровой бабой, Никанору говорили:
— Ты, фабрикант, не бойся. Вся власть в наших руках. Понимаешь? Ни один человек пальцем не тронет тебя, если мы не захотим.
Так и думал после Никанор Иваныч: никто не тронет. Капает аппарат капелька по капельке — сколько тут денег? Миллион? Мало. Двадцать миллионов, сорок миллионов, миллион миллионов. Куча! Ворох огромный. Передняя изба, набитая деньгами. Целый обоз. Хорошо!
А случилось это вот как.
У Ивана Захарова расстройство, удержаться не может, и у Михайлы Дынькова расстройство — удержаться не может. Григорий Кручина, мужик бедный, прямо сказал:
— Теперь я не могу без самогонки — зарезала она меня.
Плачут три друга, кулаками стучат, Никанора Иваныча из матушки в матушку величают, что выдумал аппарат, а все-таки пьют. Зарезала самогонка, завлекла, заразила насмерть. Пропил Григорий Кручина осьмину земли, льются пьяные слезы, падают на каждом переулке:
— Пропащий я человек!
Прошел четыре переулка, на пятом свалился. Раскинул руки-ноги, лежит. Очень уж хороша самогонка, будь она проклята! Уложила, распластала и рубашку на спине заворотила. Свиньи подходили, нюхали Григорья Кручину — лежит. Собаки тявкали над взъерошенной головой — лежит. Вот какая забористая самогонка! Баба будила — не разбудила. Мужики будили — не разбудили. Положили Григорья Кручину на роспуски, домой повезли — лежит. Стали гроб сколачивать из двух досок, сказали:
— Хороший мужик был, царство небесное. Крышка!
А Иван Захаров на карачках ползает, половицы бородой метет, на судьбу мужицкую хныкает:
— Пропащий я человек!
Михайла Дыньков на кровати стонет — нутро горит. Воду пьет — не запьет. Квасом пожар тушит — не затушит.
— Вот так самогонка!
Думала, думала Михайлина баба, решила: запутался мужик, надо по-своему действовать.
Думала, думала Иванова баба, тоже решила: запутался мужик, надо по-своему действовать.
Сошлись бабы на улице, собранье устроили.
— Войну давайте делать с Никанором — силушки нет. Всю кровь из нас аппарат его высосит.
— Трудно с ним воевать: председатель руку держит.
— Будем и с председателем воевать.
— Начальник милиции в гости заезжает.
— И с начальником будем воевать.
Идут бабы по улице — зрелище невиданное.
Дынькова — с палкой, Захарова — с палкой, целая пехота с деревянным оружием. Прямо к Никанору Иванычу. Увидели занавески на окнах — еще пуще обидой сердце загорелось.
— Вот они, денежки наши!
Встретил на крыльце Никанор Иваныч бабье войско — не похоже на мужика. Сапоги опойковые на ногах, рубашка новая черного сатинета, шелковый пояс с кистями.
— Вот они, денежки наши!
Выступила Михайлина баба вперед — никакая сила не удержит:
— Где твоя акаянная фабрика?
— А вы что за милиция?
Михайлина баба сказала:
— Мы вот какая милиция: аппарат твой уничтожим, и тебя самого уничтожим, если будешь самогонку варить. Слезами нашими поишь мужиков!
Никифор Иваныч на резон:
— Прошу разойтись от моих окошек! А ваших неприятностей я не боюсь.
Кричит на баб, защиту чувствует от начальника милиции: «никто не тронет».
Бабы тоже в десять голосов:
— Всю фабрику твою уничтожим!
— В тюрьму посадим, — берегись!
— Не имеете права.
Тут Михайлина баба сказала: