— Идемте, бабы!
Двинулись на крыльцо, бабы за ней. Оробел Никанор Иваныч — дверь на крючок. А бабы в окошко кричат:
— Уничтожим!
Пришла Михайлина баба домой, Михайла на кровати без памяти ползает, плюет, жалуется.
— Нутро горит!
Тошно глядеть на мужика. Михайлина баба сказала:
— Ты, мужик, лучше молчи. Тисну вот, чтобы глаза мои не мозолил.
Пришла Захарова баба:
— Прошенье надо в город писать, там начальство повыше нашего.
— А писать кому?
— Маланька наша напишет, мы диктовать будем.
Собрались бабы около Маланьки. Маланька за столом сидит, ручкой в чернильницу тычет, бабы диктуют.
— Пиши! — говорит Захарова баба. — Силы нет.
Михайлина баба добавляет:
— Замучил нас акаянный аппарат.
Марья вдова, после Григорья Кручины, слезы передником утирает.
— Добавь, Маланька, от меня: с сиротами осталась я, не знаю, чего делать.
Матрена Дубасова кричит через Марьино плечо.
— Пиши сразу про все: председатель пьянствует, начальник милиции потачку дает. Всех арестуйте!
Скрипит Маланькино перо, спотыкается. Ничего, разберут, кому надо.
Услыхал Никанор Иваныч — зубами скрипнул. — Ах, акаянные бабы! Кабы на самом деле греха не вышло с ними. Надо будет председателю доложить, с начальником милиции посоветоваться. Оробел Никанор Иваныч. Надо аппарат спрятать.
Еще чего? Взятку надо дать. Бегает, мечется, — сам не свой. Только хотел идти к председателю, а председатель — к нему:
— Прячь аппарат! Человек из города приехал.
Поднял Никанор Иваныч аппарат, как малого ребенка, на руки, понес в амбар через улицу, а бабы… Ах, акаянные бабы! Перегородили дорогу, кричат:
— Вот, товарищ, этот самый. Замучились мы от него.
Тут только увидел Никанор Иваныч человека из города — лицом побелел, ноги задрожали. Хотел улыбнуться — губы скривились.
— Тюрьма!
Двенадцать часов
(Рассказ крестьянки)
Корову я доила рано утром. Гляжу, Николай бежит босиком.
— Где Володимир?
Думала я, случилось чего, спрашиваю:
— Зачем тебе?
— Арестуют нас сейчас: казаки сюда приехали.
Не успела я опомниться, Николая уже нет.
Выбежал и калитку не затворил. Оставила я ведро под коровой, бегу в избу. Дрожу вся, и язык не владеет. Глаза разбегаются в разные, стороны. Увидала ружье на стене, сунула под кровать без памяти. Очень уж испугалась. Бывали казаки проездом у нас, знала я — хорошего не будет. Тормошу Володимира, а он, как нарочно, уснул крепким сном. Схватила за руку, кричу:
— Володимир, Володимир, проснись! Казаки приехали.
Вскочил он, как был, и обуться не успел. Глядим, Ванюшка Черемнов с мешочком бежит, запыхался.
— Скорее, солдат, скрывайся — обыски будут делать.
Ребятишки проснулись в суматохе, маленький заплакал. Мне бы на руки его взять, чтобы не плакал, да разве есть когда? Ножик ищу, хлеба отрезать Володимиру на дорогу. Не догадаюсь целую горбушку дать, а мальчонка-малыш кричит на всю избу.
Большенький тоже заплакал. Такой крик поднялся — чужие люди под окошками начали останавливаться. Схватил Володимир пиджачишка рваный, говорит:
— Ты, Настасья, не бойся. Я на болоте буду сидеть до вечера. Вечером наведаю тебя. Станут спрашивать казаки, куда я делся, говори — ничего не знаешь. Тебя они не тронут — женщина ты.
Надавал мне таких советов, а я и не помню ничего. Вышла на двор, ведро с молоком на боку лежит, корова к воротам подошла, рогами калитку отворяет. В избе ребятишки плачут. Хожу, как дурочка, и сама не знаю за что взяться. Выглянула на улицу — там галдеж стоит. Кто в эту сторону бежит, кто — в ту. На меня показывают пальцем. Подбежала Анна шабриха спрашивает:
— Мужик твой скрылся?
Тут опять немного опомнилась я. Поглядела спокойно, говорю:
— Чего ему прятаться? Чай он не вор.
— Большевик он у тебя.
Не пойму сразу, чего хочет Анна, а она с добром ко мне. «Я, говорит, никому не скажу. Если дома спрятала его, пускай перепрячется. Найдут казаки — не помилуют». Подошла Наталья, Николаева жена, мигает мне через плечо: айда посекретничам. Увела меня на двор, спрашивает:
— Чего будем делать?
А я и сама не знаю, говорю ей:
— Нас не тронут, женщины мы.
Наталья тогда рассердилась на меня.
— Какая ты надежная, Настасья! Разве можно оставаться на глазах у всех? Один Прокоп утопит нас с головой за наших мужиков. Сколько хлеба отобрали они у него для неимеющих?
— Так чего же будем делать?
— Спрятаться надо нам.
— А ребят куда?
— Ребят оставим на денек, их не тронут. Уйдут казаки — вернемся. Не уйдут, попросим бабушку Фектисту поглядеть.
Слушала я Натальины слова и так расстроилась сердцем, хоть самой зареветь впору. Шутка ли дело — из своей избы бежать! Да и куда я пойду? Мужики — солдаты, они ничего не испугаются, могут оборониться, если кто нападет. Дома оставаться — тоже боязно стало. Злые есть среди казаков. Натравят на меня, скажут им: это — жена большевика, самого главного коновода.
Только хотела пойти к бабушке Фектисте, чтобы поглядела за моими ребятишками, слышу — кричат на улице:
— Казаки по избам ходят!
Бросилась я в сени, выскочила на двор. Пометалась из угла в угол, опять прибежала в избу. Схватила маленького на руки, большенькому сказала:
— Иди к бабушке Фектисте, сиди там целый день. Я приду скоро.
Он плакать начал, у меня сердце разрывается. Подумала-подумала, говорю себе:
— Что будет, то и будет. Никуда не пойду. Вышла с обоими ребятишками во двор, погнала корову в стадо, а стадо давно за околицу выгнали. Корова не идет, упирается. Хлыщу ее прутиком по спине, приговариваю:
— Иди, иди!
Навстречу мне Лаврентий без шапки, косым глазом ухмыляется. Володимира очень не любил он и радовался больше всех, когда казаки приходили. Остановился около меня, ехидничает.
— Куда коровенку гонишь?
И что со мной сделалось — сама не помню. Подняла я голову на Лаврентия да прямо в глаза и говорю ему:
— Косой бес, не радуйся!
Домой я не вернулась. Гляжу, Прокоп идет с двумя казаками — так во мне и упало все. Ребенок на руках камнем лежит, другой за подол держится. Двигаю ногами, ничего больше не вижу. Вся улица туманом покрылась. Иду по дороге, а кажется — в яму падаю. Храбрюсь все-таки, сама себя подбадриваю. Пересекли казаки дорогу мне, говоря: