— Завидую я вам всем… Молодые вы… Все у вас впереди, а наш с Наташей пароход уже уплыл…
Егор привстал, дотянулся до бутылки и налил Найденову и себе.
— Ну что вы, Василий Николаевич! Какие же вы старые? Ну, давайте выпьем. Знаете что, перебирайтесь к нам в город! Плотничать будете. Наталью Ксаверьевну в столовую или еще куда можно устроить. Перебирайтесь!
— Нет, Егор… Трудно, когда тебе под пятьдесят, менять привычки, все менять… Трудно… Это в молодости надо выбирать дорогу. А сейчас… м-да…
Найденов с Дымовым выпили, и все последовали их примеру. Кто-то предложил спеть и завел про Катюшу. Все подхватили песню. Не пели только Найденов и Наташа. За другими столами тоже пели, и чайная гудела, словно улей.
— Нам пора, Наташа, — сказал Найденов жене. — Давай поблагодарим всех и походим на свежем воздухе…
Их пытались удержать. Ей было жаль уходить, но Найденов, поблагодарив компанию, взял жену под руку. И они снова бродили по улицам, зашли в кинотеатр, смотрели кино. С экрана на них двигались танки, мчалась красная кавалерия. Самолеты со странными крестами на фюзеляжах делали строем боевые развороты и заходили на цель. Далеко в Париже полиция разгоняла демонстрантов. Колонны японских войск шли по полям Маньчжурии. Пел хор. Проплывали яблоневые сады в белопенном цветении. Красная площадь. Купола Василия Блаженного. Девушки ныряли с вышек. И вдруг — о, боже!.. — Невский проспект! Исаакий… Атланты… Набережная — капелька в капельку похожая на ту набережную, где Наташа давным-давно встречала белые ночи… Она очень хотела, чтобы ее город показывали еще и еще. Но мелькнула выброшенная вперед рука Петра Первого, потом привставшие на дыбы кони на Аничковом мосту, сверкнули фонари Петергофа — и все исчезло. В зале вспыхнул свет, задвигались кресла. Она сидела неподвижно, во власти только что увиденного и пережитого.
— Тебе плохо? — спросил Найденов. — Пойдем на воздух.
Она медленно приподнялась и покорно двинулась вслед за мужем. Амур встретил их прохладой ледовых полей — побуревших и ноздреватых, готовых вот-вот сдвинуться с места, чтобы потом, сталкиваясь и крошась, плыть меж сопок к далекому океану. Замшелые рубленые дома Пермского под выцветшими косынками тесовых крыш смотрели с берега на льды пристально и строго, как старые моряки. На завалинках чинно сидели старики и тоже смотрели на льды. По улицам прохаживалась молодежь. Заливисто играла гармошка. Внизу, под обрывистым берегом, где уже образовались у кромки льдов проталины, бродили в поисках рыбы собаки, а мальчишки-озорники, выбирая плоские камни, кидали — кто дальше. За ледовыми полями теснились прибрежные темно-синие сопки.
Побывали они и у дома, в котором когда-то обитал Жилин и где они прожили после приезда конец весны и начало лета двадцать второго года. Постояли, поглядели молча на дом, поглядели друг на друга, думая каждый о своем.
Сразу за селом — тоже на берегу — торчали чуть ли не из земли крыши построек Копай-города: в них жили люди, приехавшие на пароходах строить Комсомольск.
Пароходы… Наташа их видела давным-давно… И, наверное, никогда больше не увидит. Неужели никогда?.. Она зябко поежилась и склонила голову, задумчиво разглядывая носки своих туфель.
— Нам пора уходить, — сказал Найденов. — Надо бы к ночи отыскать ручей и переодеться.
И опять она послушно, словно в полусне, побрела за мужем по улицам города, такого странного, не похожего ни на какие города, которые она видела в далекой юности. Из открытых окон домов и бараков доносились песни. И снова ее толкали локтями, обгоняли. Посвежевший вечерний ветерок гнал по улицам обрывки газет, пустые кульки, окурки, лепестки искусственных цветов, конфетные обертки, сухие прошлогодние листья. На Брусчатке играл оркестр. Оттуда доносился приглушенный говор, шелест платьев, запах духов. Пестрели разноцветные лампочки на исчезнувших в полумраке проводах. Она вдруг остановилась.
— Вася…
— Что?
— Вася… Вася… — зашептала она. — Васенька… прости… — Ее лицо горело.