Но позже притупилось и чувство отдаленности, и уже не казались чудными лиловые, в полнеба закаты, и не удивляло обилие рыбы и дичи, и не были так страшны свирепые морозы. И постепенно вырос из лесов, как вырастают дети из своих одёжек, большой город. Со стороны Амура он был похож на причалившее к берегу океанское судно.
Дымовы давно собирались в свою родную деревню. Думали: «Вот подкопим деньжонок и — домой…» А тут — война… А потом ребятня посыпалась, как из лукошка: шутка ли сказать — семеро! И всех надо было прокормить, всех на ноги поставить, всем путевку в жизнь дать…
Но прошла война. Выросли дети не хуже, чем у других: все при деле, все уже переженились да замуж повыходили; и тогда поняли Дымовы, что никуда-то не уедут они от своих детей, у которых не было иной родины, кроме Комсомольска… Да и сами уже к здешней земле приросли.
Но нынешним летом, наконец, собрались, они в деревню в отпуск: еще живы были у Дарьи мать и отец; родители же самого Дымова давно покоились на деревенском погосте.
Поезда теперь бежали бойчее: их тянули от Байкала и дальше электровозы. На Дымове был темно-синий шевиотовый костюм, купленный давно и с годами становившийся все просторней и просторней. На лацкане пиджака голубел юбилейный значок первостроителя Комсомольска. Были у Дымова и другие награды — военные, но их давным-давно заиграли и затеряли ребятишки.
Дымовы доехали на поезде до Вятских Полян, потом автобусом добрались до райцентра. Дальше надо было на попутных. Они не дали в деревню телеграммы и не стали ждать попутной машины: ноги сами потянули их в путь, и вот теперь они шагали по этой самой дороге, по которой уходили когда-то молодыми.
Пыль, прибитая за ночь крупной росой, обсохла. Над полями плыли в теплыни запахи сена, хлебов, и еще пахло чем-то щемяще знакомым и полузабытым… Дымов шел тяжеловато, но ходко, отводя с каждым шагом в стороны свои крупные ладони, словно разгребая ими воздух… Был он скуласт и морщинист, а провалы щек из-за отсутствия коренных зубов даже в протезах еще сильней оттеняли скулы. Некогда черные как смоль, а теперь седоватые и редкие волосы взмокли — то ли от жары, то ли от волнения, которое усиливалось, чем ближе подходил Дымов к своей деревне. Взмокли и брови с надбровьями над тяжеловатыми веками.
Дарья — седенькая, сухонькая и потому невесомая, как паутинка в бабье лето, еле поспевала за мужем. Когда дорога спустилась в лога, за которыми были уже их Савали, Дарья как-то по-особенному вздохнула и покачала головой: Дымов-то, может быть, и не вспомнил, а она помнила хорошо о том, что именно в этих логах и именно в такую же летнюю пору стала она женщиной под грубоватым натиском Егора Дымова. И она помнила хорошо, как пряталась потом от отцовского гнева в стогах сена и как жалостливая младшая сестренка Санька носила ей сумерками в подоле хлеб и печеную картошку. Но со временем все обошлось. Свадьбу сыграли. А потом вдруг негаданно и нежданно подались на Дальний Восток.
Вот тогда-то и увидели они с Егором сквозь вагонные окошки и двери теплушек, что такое Россия и какая она во весь свой рост… Между прочим, в том месте, где смешной по нынешним меркам пароходик «Колумб» с гребным колесом за кормой причалил когда-то к берегу у амурского села Пермского, теперь на диком камне вырублена надпись, что так, мол, и так: здесь-то как раз и высадились первые строители Комсомольска. А еще чуть подальше стоят нынче на городской площади отлитые из металла парень с девушкой — не в ихнюю, конечно, персональную честь; но когда гуляют они иногда с Егором по той площади, то рассуждают примерно так, что и они какими-то дольками, кусочками, частицами металла остались в этом памятнике.
…Дымовы шли логами, почти не разговаривая. Он много курил. Она думала о своем. И только когда показались Савали, Дарья изумленно охнула. И еще раздался ее слабый, тоненький всхлип. Дымов засопел, что раньше означало бы недовольство, а теперь совсем иное, может быть, даже желание погасить внезапно навалившуюся слабость, но ему это не удалось. И губы его снова задрожали: