— Нам теперь уже и те, другие, берега вроде как бы одинаково родными стали, — сказал Дымов.
Гулянка была в разгаре. Над столом витал махорочный дым, пар от горячей картошки. Дымовых обнимали, трясли, лобызали. И снова песни, гам…
Над деревней спускались сумерки. Засеребрилась под луною Шошма. Дарья устала — и от выпитого, и с дороги, и от пережитого. Вспомнив про печь, незаметно вышла из-за стола, за которым уже кое-кто уронил голову, а кто покрепче, наливал еще и еще, и поднялась по деревянной лесенке на теплую лежанку. Кирпичи на печи горячие, на них расстелена овчина да поверх ватное одеяло, сшитое из разноцветных лоскутов. Дарья легла. Над нею низко висел потемневший дощатый потолок. И от этого всего захотелось плакать и плакать. Она слышала, как там, внизу, еще продолжалась гулянка. Слышала, как Егору сыпали вопросы и как он отвечал на них неторопливо и раздумчиво.
— Значит, Егор, Комсомольск ваш прямо вот так — город и есть? — Это уже дед Кондрат.
— Да, город большой, считай — тысяч, на двести пятьдесят…
И опять дед Кондрат:
— Вот и я говорю, что не брехали в газетах. Чудо, просто чудо!
— А это правда или нет, что там, бают, медведи прямо по улицам ходят?
— Это сказки.
— И рыбы, говорят, там тьмища?
— Пока не жалуемся.
— Чудо! Чудо, и только!
— А ну, Егор, давай-ка еще по одной опрокинем за приезд! Ишь потерялись! Заважничались?
— Ну что вы, батя…
— А мы ить, Егор, теперича совхозные! Вроде как у вас в городе — зарплата. Небольшая, но деньга!
— И электричество провели нам, наконец, слава богу. Хошь свет включай, хошь утюг, а хошь — кипятильник!
— Полегче, полегче стало, чего говорить…
— Хлебушко-то как пекли, забывать стали: привозят ноне в магазин.
— Свой, кажись, вкуснее был…
— Ишь ты — вкусней… а ты его пек? Пек, спрашиваю?
— Женка, да ты что? Ты чего?
— Я те дам — вкусней!
— Да хватит, не шипи…
— Егор, а Егор? Ты чего — закусывай, закусывай…
— А я, Егор, вот о чем тебя попрошу: ты побалакай с моим сопляком. Ты скажи ему, дурню, все как следует скажи, ладно?
— А чего сказать-то?
— Ну как бы постращай его, что ли…
— Зачем?
— Как зачем! Только успел школу кончить, вот и засобирался: то ли в Сибирь, то ли еще далее — чуть ли не к вам. Так ты его припугни. Чо ему там делать? Пропадет или воровать научится…
Дымов усмехнулся:
— Выходит, и я…
— Да ты што?! Разве я про тебя? Ты его…
— Не, Фрол, отпускать его или нет — это твое дело. А я кривить душой не буду.
— А-а-а! Чего пристали к человеку? Давай, Егор, еще по одной!
…Дарья лежала на теплой постели в полузабытьи. Сквозь пелену слышались голоса. И где-то с теплом кирпичей печи, с негромким говором Егора всплывали картины далеких и близких лет. И вдруг она услышала: кто-то поднимается к ней по дощатой лестнице. Над краем печи показался платок матери. Дарья прикрыла глаза. Старуха поднялась на лежанку, помедлила секунду, посмотрела вниз, откуда слышались нестройные хмельные голоса, и опустилась перед Дарьей на колени. И Дарья с замиранием сердца почувствовала, как мать коснулась сухой ладонью ее лица, тронула в полутьме глаза, надбровья, лоб, нос, потом шею. Она гладила ее волосы, плечи и снова запускала пальцы в волосы. И наконец тихо произнесла:
— Да-шу-у-тка…
Дарья не выдержала и разревелась.
— Ну, полно, полно, — говорила старуха, гладя дочь. — Полно… не реви. Вот разревелась… Ну, полно…
А голос — таким голосом уговаривает мать разобиженного ребенка:
— Ну, хватит… Ну, не реви…
Но Дарья плакала.
А мать — нет. Она не могла плакать. У нее давно уже не было слез.