Слишком долгая жизнь среди людей затрудняет общение с нелюдями. Плавным жестом вынув из кармана «ТТ», я выщелкнул обойму, двумя пальцами поднял пистолет над головой и так же плавно положил его на капот. Мои поднятые руки означали преданность идеям гуманизма.
— Скажи, что, если найду свою собаку, я заплачу! — покосился я на колченогого.
Он что-то залепетал, потирая большим пальцем об указательный, на помощь ему пришел китаец — ему, а не мне, ибо от меня, а не от него он получил по шее. Насколько я успел изучить за последние полтора часа великий и могучий китайский язык, он рассказывал им о содержимом моего левого кармана — в первую очередь, и о том, что я забыл его приятелей на дороге в пяти километрах отсюда — в последнюю. Я еще не знал, чем кончится для меня этот коллоквиум, но уже знал, что не добром. Если бы мне вздумалось искать лучшей жизни на территории свалки в окрестностях Пекина, я бы непременно потрудился изучить язык своего нового отечества — из уважения к культуре страны. Даже если бы был негром преклонных годов.
— Эй! — просипел колченогий, получив разрешение вожака своры с автоматом. — Иди за мной!
Все расступились, будто воняло от меня, а не от них. Я опустил руки и пошел по образовавшемуся проходу, пожираемый глазами полутора десятка бывших людей. Каждый шаг приближал меня к загону из черных гнилых досок, служившему собачьим бараком в этом чудовищном концлагере. О встрече с кавалером Борей я даже не помышлял, понимая, что для расчета с обитателями сих мрачных подземелий нарезанных обоев явно не хватит и без крупномасштабного боя мне отсюда не уйти. Но надежда умирает последней, даже если это надежда на чудо.
Моей надежде суждено было умереть за две секунды до того, как я распахнул щелистую створу собачьего барака. Где-то совсем рядом послышались тревожные сигналы клаксона, заставив всех оглянуться; со стороны свалки стремительно приближалась машина. Так как убегать мне было некуда и бессмысленно (стоило ли, пройдя курс китайского, останавливаться на недостигнутом?), я вместе с остальными подождал, пока задрипанный «Лендровер» ворвется на территорию. И дождался. Из него выскочили два китайца, которых я оставил на дороге. Размахивая пистолетами, они наперебой принялись материться или провозглашать победу культурной революции (точно я не разобрал), но, во всяком случае, если бы их злость разложить на атомы…
Пересчитывать силу бомбы на эквивалент тротила было некогда.
— Молча-ть!!! — шагнув в полосу фар, крикнул я с революционным пафосом. — Чего вы хотите, сволочи? Денег?! Так их есть у меня! Нате! Жрите! — и, незаметно спрятав единственную подлинную купюру, подбросил вверх обои самого ходового формата в мире.
Обезличенная, одичавшая, затравленная масса людей, давно и безнадежно изгнанных из человеческого общества, отталкивая и топча друг друга, бросилась подбирать бумажки. С этого момента в моем распоряжении было ровно две секунды: пока они поднимут первую и пока ее рассмотрят. Их мне вполне хватило, чтобы, добежав до дверцы скорбного собачьего пристанища, оторвать ее вместе с резиновыми петлями. Не помню, кричал ли я: «Выходите, товарищи, вы свободны!», но что, прижавшись к стене, видел всех освобожденных узников, помню отлично. Было их порядка пятнадцати — некормленых, испуганных, смертельно измученных ожиданием своей жуткой участи, а еще совсем недавно любимых хозяевами, ухоженных и сытых. Один за другим они вылетали в открытый проем на свет и с громким лаем бросались на своих палачей. Раздавались выстрелы. Для кого-то из четвероногих первый глоток свободы оказался последним.
Все смешалось в стане отверженных. Они убегали, отстреливались, отмахивались ножами; трещала одежда, лилась кровь. Собачий барак был единственным интернациональным бараком на всей территории концлагеря: здесь держали кавказцев и немцев, азиатов и афганцев — но кавалер-кинг-чарлз-спаниеля Бори окраса бленхейм здесь не было.
Убедившись в этом, я выхватил из-за ремня свой «макаров» и дважды выстрелил в бензобак «Москвича»-фургона, служившего китайцам собаковозкой. После этого из неподвижной мишени я превратился в очень даже подвижную: пригнувшись, подскочил к ближайшему костру, выхватил горящую головешку и бросил в скопившуюся под баком фургона лужицу. До того, как тюрьму на колесах разорвало в куски, я успел еще дважды выстрелить, предотвратив собственный расстрел из автомата.
Не думаю, чтобы вся эта симфония, увертюрой которой послужили подброшенные вверх бумажки, длилась дольше тридцати секунд — иначе утром некому было бы покормить Шерифа. Апофеозом симфонии послужил офигительный взрыв, давший мне возможность, обогнув фанерную будку, добежать до своего «ягуара». Я бы, конечно, предпочел уйти с этого концерта, не дожидаясь финала, но мне еще пришлось выслушать коду, в которой ведущая партия отводилась ударным инструментам — нунчакам и кастету. Этими двумя инструментами я получил по ребрам и по скуле, прежде чем исполнитель партии кастета улегся под колеса «Лендровера», пролетев метра два по спертому воздуху, а глаза самоучки с нунчаками в первый и последний раз расширились до размера европейских, когда я сомкнул его инструмент на его же шее. Черная гарь послужила мне прикрытием. Я успел отъехать метров на тридцать, когда в воздух взлетел «Лендровер», принадлежавший припозднившемуся владельцу, застигнутому двумя вооруженными китайцами на загородной дороге. Искренне ему сочувствую.
И призываю милость ко всем падшим.
4
На посту ГАИ на Кольцевой меня тормознули. Не знаю, что они там унюхали, запах дерьма из салона вроде уже выветрился. Значит, нужно было просто приготовить документы. Пока вальяжный, как гусь, еще не побывавший в духовке, постовой приближался к «Ягуару», я включил в салоне свет и, доставая из-за козырька бумаги, случайно узнал себя в зеркальце. Свет я тут же выключил, но думаю, что все же не ошибся: под гнусной личиной человека с кровоточащей раной на скуле, заплывшим глазом, приконченной паленой резиной небритостью был именно я!
— Старшлейтннтптрслж-жжбы… веров… ваш-шдокмнты, — не разжимая зубов, в тысячный раз за сегодняшнее дежурство проговорил мент.
Быстренько проверив языком зубы и убедившись, что все на месте, я улыбнулся и протянул документы. При этом старался не поворачиваться к нему деформированной половиной лица. Он дольше, чем бы мне хотелось, рассматривал пластиковый квадратик удостоверения, еще дольше — меня, потом стал идентифицировать эти два предмета.
— У вас все в порядке? — спросил так, будто состоял со мной в сговоре.
— Абсолютно.
Качнувшись с пятки на носок и с тоской посмотрев на циферблат луны, которая имеет обыкновение светить тогда, когда ее не просят, он провел лучом фонарика по пятнистому боку «ягуара», словно искал на нем ценник.
— Откройте багажник.
Если бы стольник состоял из пятерок, я бы поиграл с ним в «Поле чудес»: предложил бы ему пятерку за то, чтобы багажник не открывать, потом добавил бы еще пятерку и еще, он бы, разумеется, отказался, и тогда бы я нехотя, подозрительно покосившись по сторонам, чтобы он положил руку на кобуру, распахнул перед ним совершенно пустой багажник. Он у меня всегда пустой — принципиально. Но сейчас было не до «Поля чудес», я вышел с покорностью хорошо воспитанного палкой бурсака.
Ветерок холодил ноги, особенно правую. Покуда служивый обследовал днище пустого багажника на предмет «отсутствия наличия следов наркотического вещества», я опустил глаза вниз и увидел… свою голую правую ногу и поцарапанное колено левой — следы благодарности освобожденных узников.
— Проезжайте, — вернул удостоверение гаишник, но уходить не спешил, подозрительно глядя мне вслед.
И пока за туманами видеть мог паренек, я с честью завоевывал золотую надпись на борту «Ягуара»: «Образцовый водитель», но как только вырвался на Каширское, поставил под сомнение заявленные в технических характеристиках ходовые качества иномарок, следовавших в попутном направлении: время приближалось к юбилейной отметке — вот уже полсуток я продирался сквозь тернии, а розами все не пахло. Но, как сказал некто Мариус Петипа: «В танце главное — не останавливаться» (лично я с ним знаком не был, но эту фразу любила повторять жена Нежина Ника, не состоявшаяся по ряду объективных причин актриса).