По пути я заскочил к Вале Александрову, забрал доверенность. Его нотариальная контора производила впечатление: окна без переплетов из металлопластика, бордовые матерчатые обои, финская кабинетная стенка «Россарио», кондиционер «Фунай-2000» системы «Сплит», межкомнатная раздвижная дверь, софа-диван, стеклянный журнальный столик, компьютер «ноутбук» размером с книгу, высокое старинное зеркало в резной деревянной раме у входа. Сам Валя вышел из-за стола мне навстречу в костюме от Версаче, галстуке в горошек; в высоком ворсе темно-зеленого паласа утопали его лакированные штиблеты.
— Оставил бы факс, я бы тебе прислал через пятнадцать минут, — упрекнул меня Валя, протягивая розовую пластиковую папку с документами.
— Сколько с меня?
Он пробежал тонкими холеными пальцами, украшенными перстнем с турмалином и обручальным кольцом, по клавишам компьютера, надул щеки и, выдохнув, назвал итоговую сумму. Я оставил ему сдачу на чай с лимоном и тортом.
— Я твой должник, Валя, — сказал я ему, прижав к сердцу ладонь.
Он рассмеялся. Смех у него был добрый, раскатистый.
— Да брось, Жень! Мы ведь друзья. Как твое бюро, функционирует?
— Мое бюро — к твоим услугам!
— Да что мне там! — лениво отмахнулся он.
Принтер выплюнул квитанцию.
— Ну, мало ли, — пожал я плечами. — Вдруг кто-нибудь вздумает подложить под дверь твоей конторы бомбу, а тебе об этом станет своевременно известно? Или наведаются кунцевские с ломами, испортят мебель. Кстати, это не твой «СААБ» у входа стоит?
— Мой, — сглотнув слюну, почему-то покраснел нотариус.
— Вот! Выйдешь, а его нет. Что ты тогда делать будешь?.. Правильно: возьмешь свой «Билайн» и позвонишь в бюро «Шериф».
Смех его уже не был таким раскатистым. Вынув кружевной батистовый платочек из нагрудного кармана, он промокнул вспотевший лоб и нажатием кнопки увеличил воздушный поток в кондиционере.
— И учти, — добавил я, — каждую пятницу тринадцатого мое бюро оказывает услуги с пятидесятипроцентной скидкой.
Часы на руке Александрова проиграли еврейский марш, напоминая о времени, так что от кофе пришлось отказаться. Простившись с ним, я ушел в ночь.
Валя был хорошим парнем, прилежно учился, но в отличие от меня знал зачем. Я бы не смог оказаться на его месте: по-латыни notarius означает «писарь», а какой из меня, к черту, писарь!
Мы объехали квартал, где проживала Ямковецкая, остановились в скверике со стороны Большой Черкизовской. Окна пятой квартиры выходили на бульвар, одно — кухонное — во двор. Все это я изучил еще вчера во время прогулки. Накрапывал дождик, во дворе было пустынно; бинокль позволял мне придерживаться безопасного расстояния. Если Майвин не солгал и Ямковецкий в самом деле ходил у него в должниках, то скрываться должен был не он, а Илона, и тогда мое пребывание здесь не сулило никаких открытий.
Но открытие я все же сделал: между шторами в спальне пробивалась полоска света. С лестничной площадки второго этажа дома напротив, пожалуй, можно было что-нибудь увидеть. Не раздумывая я поднялся на пролет и вдруг почувствовал, что место на наблюдательном пункте уже занято. Восхождение еще на одиннадцать ступенек подтвердило мое предположение, основанное на запахе табачного дыма: у окна стоял мужчина в штормовке и курил. Лампочка светилась лишь на третьем этаже, в ее свете разглядеть наблюдателя не удалось, но ни на Ямковецкого, ни на кого бы то ни было другого из числа моих знакомых он не походил. Позвякивая ключами от собственной квартиры, я прошел мимо, не забыв сказать «соседу» «добрый вечер», преодолел еще один этаж, а потом еще — мужчина не уходил.
Пока я дотопал до седьмого этажа, в спальне Илоны погас свет — пришлось вызвать лифт и спуститься вниз.
Темно было и в гостиной, где я семь часов назад пил пиво: либо Илона легла спать, либо перешла на кухню, и мне ничего не оставалось делать, как снова обойти дом и вернуться во двор с подветренной стороны.
Напротив соседнего подъезда возле мусорных баков стоял голубой «Запорожец» со спущенным передним колесом. Он стоял здесь и вчера, и днем сегодня. К грязной крыше и капоту прилипло несколько опавших листьев. На кухне действительно горел свет, но еще до того, как я нашел глазами нужное окно, внимание мое привлек огонек сигареты в темном салоне «Запорожца», бросившего якорь, как я полагал, до следующего сезона. Огонек никак не мог быть отражением в стекле — двор оставался пустынным. Появление огонька во второй раз окончательно убедило меня в том, что в салоне кто-то есть. Спрятавшись за дверь парадного, я достал бинокль. Контрастный свет дежурной лампочки в зарешеченных окнах магазина, стоявшего под прямым углом к дому, выдал силуэт сидевшего в машине человека. В панели светился красный огонек — видимо, он слушал приемник или магнитофон.
Рискуя оказаться замеченным в зеркало, я все же вышел из укрытия и походкой делового человека пересек двор. Покатая жестяная крыша на высоте человеческого роста прикрывала ступеньки в подсобку или мастерскую по ремонту обуви — последнюю точку, откуда, пусть снизу вверх, но все же можно было понаблюдать за окнами. Но как только я, обойдя вокруг, стал возвращаться вдоль магазина, с подвальных ступенек послышался негромкий разговор, и о цемент звякнула пустая жестяная банка. Все банки издают одинаковый звук при падении, но я не сомневался, что эта была из-под «Хольстена»…
Майвин организовал засаду, зная, что Ямковецкий неминуемо явится сюда. Так вот почему он не переводил из этой опасной квартиры Илону! Она была приманкой, причем, судя по ее сегодняшнему (да и вчерашнему тоже) поведению, приманкой на добровольных началах — ей тоже хотелось заманить папашу в сети.
В памяти неожиданно вспыхнула давняя история. Классе, кажется, в девятом мы с ребятами отправились на Азовское море в Ейск, где жила тетка моего приятеля, и однажды пошли купаться ночью. Раздевшись догола, с криками бросились в волны, громко обсуждая непозволительно фривольные для шестнадцатилетних мальчишек того времени темы, не выбирая выражений, так как были уверены, что мы здесь одни, совсем одни, наедине с природой, и где, как не на вымершем ночном пляже, можно еще почувствовать себя свободными. А потом вдоль береговой полосы медленно прошла милицейская патрульная машина, и в свете ее фар я, к своему стыду и ужасу, увидел, что берег буквально усеян людьми — юными влюбленными парочками, мужчинами, женщинами, больными из близлежащего легочного санатория, которым было предписано дышать свежим морским воздухом. И все они нас слышали, и все видели привыкшими к темноте глазами. Волна стыда ошпарила меня с головы до ног, я подхватил одежду и побежал, запретив себе вспоминать об этом эпизоде на всю оставшуюся жизнь.
Сегодня все повторилось: двор, который я считал безлюдным, был напичкан людьми Майвина, организовавшего засаду на Ямковецкого. У каждого из них наверняка была рация, были — не сомневаюсь — и приборы ночного видения, о появлении постороннего во дворе и в подъезде дома на противоположной стороне бульвара все уже знали и рассматривали меня, как бабочку-махаона, распятую на предметном стекле.
Роль проверяющего посты мне пришлась не по вкусу. Предположение, что я далеко не единственный детектив, нанятый для поиска Ямковецкого, имело под собой все основания. Мой напарник мирно спал под дождик, барабанивший по крыше и струями стекавший по стеклам, отчего коричневый «Опель» Квинта напоминал подтаявшую шоколадку.
Больше в этом районе делать было нечего, как, впрочем, и во всех остальных. Нам с другом предложили гонку за «зайцем» — мы видели такое на кинологической выставке: нормальные рыночные отношения в условиях здоровой конкуренции. Шериф потянулся и перевалился на другой бок, захрапел и был трижды прав: «Живи согласно природе, и ты никогда не испытаешь бедности; живя по мнению света, ты никогда не будешь достаточно богат». Я тоже решил следовать этому предписанию Сенеки — включил дворники и, развернувшись, выехал на шоссе. Предстояло повернуть направо, спуститься по Никитинской на Первомайку, проехать мимо пока не орденоносного бюро «Шериф» — и завалиться спать до звонка Вадима Нежина.
Следуя Правилам дорожного движения, я включил правый поворот и посмотрел налево. К тыльной стороне магазина «Все для дома» подкатили белые «Жигули». На перекрестке сработал светофор, и в Щелковском направлении хлынул поток мокрых авто, в каждом из которых отражались фонари, фары следовавших сзади, стоп-сигналы и габариты шедших впереди, словно кто-то выпустил вдоль шоссе целую кассету сигнальных огней. Подобно праздничному фейерверку они устремлялись в темное пространство и рассыпались на ближайшем перекрестке вправо и влево, только одна точка — белые «Жигули» — оставалась неподвижной. Задняя дверца распахнулась, и в разноцветье огней я увидел силуэт пассажира, показавшийся мне страшно знакомым. Ну конечно! Из салона выходил не кто иной, как сам Владимир Владимирович Маяковский, с детства знакомый мне по своей чугунной копии на одноименной площади.