Версия, основанная на новых данных — о том, что Майвин засадил своего делового партнера, совладельца фирмы «Земля» Ямковецкого в тюрьму, а сам решил дернуть за границу с его дочерью, предварительно перебросив туда капитал, — была настолько убедительной и очевидной, что я сразу решил от нее отказаться.
12
Распогодилось. Мокрая мостовая на солнце блестела, как нищая куртизанка. Я свернул с проспекта Мира на Сельскохозяйственную. Отсюда до Медведкова, где прошла моя юность и где жила сейчас моя родная сестра, было рукой подать. Там всегда пахло пирогами, на балконе стояла кадка с квашеной капустой, а новый мой зять Зиновий держал в морозилке бутылку водки «Пингвин», изготовленной на основе воды из арктического льда. Завязавшему алкашу пить категорически возбранялось, и только когда приходил я, можно было накапать в стакан капель пятьсот в качестве успокаивающего. Так что в бывшем моем доме меня всегда ждали. Годовалую племянницу Аленку я видел пять раз, Мишку определили в музыкальную школу играть на скрипке и купили круглые очки, чтобы лучше различал ноты. Еще с ними жил одинокий попугай Прохор, умевший подавать команду «Смирно!» и утверждавший, что «Все коты — сволочи!». Они да Валерия с Шерифом — вот и вся моя родня, а между тем виделись мы все реже и реже, и все меньше находилось тем для разговоров за столом, и праздников становилось все меньше. Виной тому было время — то, в которое мы живем и которого всегда не хватает.
Так, размышляя о времени и о себе, я подкатил к гостинице «Байкал», похожей на надкушенный торт «Прага» и мавзолей Хо Ши Мина одновременно. Приобретя в киоске блок сигарет «Мор» — длинных и тонких, похожих на ржавые гвозди и бывших одно время визитной карточкой московских путан, — я вошел в незнакомый вестибюль в момент, когда из бельевой раздавались сигналы точного времени. Полдень совпадал с расчетным часом. Чемоданы, оклунки, провинциалы, облеплявшие столики для заполнения листков прибытия-убытия, очередь у окошка администратора, гудение пылесосов, корзины с отработанной постелью, пружинистый изгиб кошачьей спины на полированной стойке, запах бананов и мастики, стук грушевидных брелоков, заунывное соло тепловентилятора. В окошко — пестрая лента авто на фоне старого пивного павильона, в кадке — не то пальма, не то фикус (я их никогда не различал), ровный свет от оскольчатых серег «Каскада» под навесным потолком и полное отсутствие суеты. Будничные регалии вынужденного человечьего общежития. Все одинаковое, такое же, как в отеле «Парнас» и «Кинг Георг», в альпийских гостиницах низкого класса и швейцарских — высокого. А может, и не такое. Может быть, там вообще не было тепловентилятора и кота на прилавке: я не снимал своих розовых очков не столько из опасения быть опознанным Ямковецким, сколько желая видеть мир таким, каким нарисовал его для себя однажды раз и навсегда.
Ира стала пышкой. Пожалуй, она не утруждала себя походами в сауну и бегом по утрам. Намакияженные ее щечки еще напоминали теневую сторону яблока «Слава победителям», но не тронутая гримом шея свидетельствовала, что она была моей ровесницей. Карьере от гэбэшной «торпеды» до администратора сельскохозяйственной гостиницы могли бы позавидовать десятки тысяч ее коллег-инвалютчиц: большинство из них сходили с дистанции раньше такого возраста.
— Мадам, уже падают листья, — грустно констатировал я, подавая Ирочке «Мор» как напоминание о былом. Вытертая рукавом слеза должна была произвести на нее впечатление.
— Это у вас в Брюсселе, — просияла мадам, убирая презент в ящик стола. Взамен я получил набалдашник от трости Пантагрюэля с ключом на колечке и рельефным номером 523. — А у нас еще не падают. У нас еще бабье лето впереди.
Не думаю, что мы имели в виду одно и тоже, но я ей благодарен за сообразительность.
— Кто-то спрашивал?
— Был звонок, — вполголоса сообщила Ира. — Сегодня в десять двадцать. Женщина, по-моему, пожилая. Я ответила, что она поселилась вчера вечером, сейчас спустилась завтракать в ресторан.
— Там есть телефон?
— За кого ты меня принимаешь? Конечно, нет.
— Я тебя принимаю за самую…
— Все это ты уже говорил. Что еще?
Я взял с ее прилавка ручку и бланк листка учета, написал свой телефон.
— Если кто-нибудь спросит — позвони, — сказал тихо. К окошку подошли командированные в одинаковых пиджаках букле, от которых пахло плацкартным вагоном поезда № 90 Жмеринка — Москва.
Ирина зевнула, продемонстрировав зубы мудрости, и кабина лифта вознесла меня на пятый этаж гостиничного рая.
В номере пахло вином и падшими женщинами. Разрази меня гром, если моя благодетельница не подрабатывала бандершей на двести процентов от своей официальной ставки! Старый скрипучий паркет еще не просох после уборки; две вплотную приставленные друг к другу кровати с деревянными спинками к умственной работе явно не располагали; корыто для помывки в положении «стоя» под потускневшей, никелированной сеткой душа, забрызганная зубной пастой кафельная стенка над раковиной в несмываемых ржавых подтеках яузской воды, зеркало с отломанным правым верхним уголком, лампочка под защитным плафоном толстого рифленого стекла; в крошечной прихожей — встроенный шкафчик с набором проволочных «плечиков», плешивый коврик, черные брызги гуталина на плинтусе — все, все это уже было со мной, и было не единожды: в Москве и Киеве, в Марселе и Приморске. На какое-то мгновение мне почудилось, будто время остановилось. Я словно уезжал куда-то, а потом возвращался в пункт отправления и опять уезжал, и снова возвращался, и вся моя жизнь заключалась в коротком отрезке дом — отель, независимо от того, в какой стране и в каком городе находился последний. Звонок из кармана сулил прорыв в тягостной атмосфере гостиничной засады.
— Привет, Француз, — прогнусавил Каменев и чихнул.
— Будь здоров, — я притворил дверь в прихожую и, скинув натертые мелом «а-ля Ле-Сабль д'Олонн», повалился поперек кровати: со Старым Опером лучше беседовать, глядя в белое пространство потолка. — Ты простудился?
— Для такой дедукции не надо было кончать юрфак, — проворчал поборник правопорядка.
— Это тебя Бог покарал — за издевательство над задержанным.
— Задержанный, между прочим, выпытывал у собственного отца, где деньги, не гнушаясь бытовыми электроприборами, а потом уконтрапупил его и пытался подбросить самопал соседу через балкон. Ты сейчас где? Факс у тебя поблизости есть или заедешь?
— Если ты имеешь в виду знаменитый сорт пива…
— Ладно, трепач! Мне некогда. А имею я перед собой копии обвинительных заключений, протоколы, оперсводки, справки и постановления от 1970, 1981, 1986, 1993 годов на рецидивиста Ямковецкого Бориса Евгеньевича. Это все, что я раскопал в нашем архиве. Запросил по телефону ГУИН. Сидит твой Ямковецкий, как паинька, там же, в пенитенциарном учреждении КЩ-1354, и сидеть будет еще три дня и три года, до пятнадцатого сентября на рубеже тысячелетий.
Я вскочил и сел, выпалив: «Не может быть!», чего Каменев опровергать не стал, а только сказал:
— Найдешь контору с факсом — позвони капитанше Мартыновой в архив, меня не будет, я уезжаю, — и бросил трубку, не дождавшись благодарности.
В моем природном компьютере определенно не хватало каких-то мегабайтов: как же Ямковецкий сидит, если Майвин платит мне по сто двадцать баксов в час за его поиски, и зачем понадобилось меня подряжать, если он сидит? А если он в бегах, то почему Каменев ничего не сказал об ориентировке? Ведь не могли же в ГУИНе ничего не знать о побеге и всероссийском розыске!
Никогда не страдавший от никотиновой зависимости, я испытал наслаждение от набитой верблюжьей шерстью сигаретки. Моя догадка о том, что Ямковецкий парился на нарах не впервые, подтвердилась; правда, я не думал, что он любит лагерные бараки так же преданно, как я заштатные отели.
Я подошел к окну, распахнул форточку. В номер задувало водяную пыль.
Если Ямковецкий сел в 86-м в третий раз (сидел он уже, надо полагать, как рецидивист, лет пять, и фотография в сельской избе запечатлела его первый день свободы), а в 93-м — в четвертый, то как он за два года умудрился стать совладельцем «Земли» с миллиардным балансом да еще прокатиться по Европе в шикарном автомобиле вместе с дочерью и спаниелем?