— В пять тринадцать, — произнес себе под нос, посмотрев на часы.
— Что?
— Электричка в Кимры в пять тринадцать. Езды туда два сорок, итого — в восемь я там, в десять пятьдесят обратно. Дай мне свой телефон и денег на дорогу.
Поездка в Кимры, так или иначе, была неизбежной, более того — с нее следовало начинать. Решение Викентия отправиться туда самостоятельно высвобождало массу времени, и я с готовностью выложил двести семьдесят четыре тысячи девятьсот два рубля — все, что имелось в наличии «деревянными». Кроме того, я дал ему триста долларов на расходы по делу.
— Я тебя подвезу до Савеловского, — предложил.
Он надел пальто, нахлобучил шляпу.
— Родион Раскольников, — констатировал угрюмо, осмотрев себя в зеркале. — Нет уж, спасибо! — отказался от транспорта. — Действовать будем слаженно, но автономно.
Уходить он, однако, не спешил — вернувшись в комнату, еще раз перечитал все бумаги, пересмотрел фотографии.
— Я заберу? — показав мне ту, где Ямковецкий праздновал очередное возвращение из цугундера, спрятал ее в карман.
Я предложил ему комплект запасных ключей от квартиры, но он покачал головой: — Лучше — запасной телефон. Я продиктовал номер Каменева.
— Не люблю давать советов, — произнес Викентий напоследок, — но на твоем месте я бы начал с адвоката.
15
Было еще слишком рано, чтобы кому-нибудь звонить, не считая 01,02 и 03. Шериф переваривал куриные косточки и вчерашние впечатления, храпя, повизгивая, причмокивая языком и перебирая лапами. Спал он так глубоко и аппетитно, что, несмотря на выпитый кофе, мне самому захотелось лечь в постель, что было бы верхом несправедливости по отношению к Викентию, ушедшему в промозглую предутреннюю неизвестность, и я решил устроить себе тренировку по полной программе: установил стрелку звонка будильника на пять утра, переоделся и принял упор лежа.
Изнуренный праздностью последних месяцев организм знавал и лучшие времена, но, с учетом отсутствия реального стимула, раненого брюха и бессонницы, мне удалось раскачать его процентов на семьдесят от потенциальных возможностей. Ледяной душ и трехсотграммовая чашка кофе сулили еще часов двенадцать активности, в которые, с учетом временного дефицита, нельзя было потерять ни минуты.
В пять восемнадцать киль «фисташки» уже разрезал паркий слоистый туман на Измайловском проспекте.
«На твоем месте я бы начал с адвоката» — всплыли в памяти слова Решетникова. Советчик нашелся! Отставной участковый из бывшей страны сплошных советов. Вот будешь на моем месте, тогда и начнешь с адвоката!..
И все-таки Викентий мне положительно нравился. Лишних вопросов не задавал, а из всех возможных функций в этом деле выбрал для себя не самую пассивную: расколоть тещу Ямковецкого будет непросто, да и времени на поездку уйдет вагон и маленькая тележка. Пожалуй, мы с ним сработаемся.
К адвокату я, конечно, собирался, но не с пустыми же руками. Судя по всему, юристом он был высококвалифицированным. Тот факт, что, начиная с 91-го, он вел все дела Ямковецкого, подталкивал к выводу об их взаимном доверии — иначе что мешало рецидивисту-миллионеру прибегнуть к услугам другого защитника? Нет, Викентий, с адвоката надо не начинать — им надо заканчивать! И толковать с ним на равных, чтобы чего-то добиться.
Дом на Савеловской, где жила Анастасия Емельяновна Балашова, определенно строился без учета розы ветров: двор приходился на юго-запад, и два примыкающих здания, расположенных перпендикулярно фасаду, рассекали воздушный поток таким образом, что, с какой стороны бы ни дуло, ветер должен был попадать в окна постоянно, а завихрения — заносить в квартиры пыль, морось и снег. От этого внутренняя стена относительно недавней постройки до половины стала грязно-серой, а по всему двору разносило бумажный мусор их контейнеров. Я припарковался неподалеку от П-образной арки и позвонил — кажется, в четвертый раз, — почти наверняка зная, что мне не ответят. Скорее всего после провала Рыжего, передавшего ложное сообщение о переселении Илоны в «Байкал», Ямковецкий перевел старушку на другую явочную квартиру или услал отдыхать по путевке куда-нибудь за линию фронта, не гарантируя благополучного перехода.
В шесть утра субботнего дня во дворе и на улице было почти безлюдно, намаявшиеся от изнурительного претворения экономических реформ москвичи отсыпались. Серый рассвет все еще не давал мне возможности по достоинству оценить окрас «фисташки» с простуженным компьютером, но уже было видно, что это не бленхейм. Водрузив на плечо сумку с рабочим инструментом, я подошел к первому подъезду и сразу же увидел табличку: «Подъезд № 1. 1—90». К счастью, домофон оказался неисправным, не было и консьержки; подсчитав, что восемьдесят первая квартира находится на четырнадцатом этаже, я вызвал лифт и поднялся на десятый, предпочтя четыре оставшихся преодолеть пешком, чтобы не будить соседей Балашовой.
Регистр дверного звонка был отрегулирован в унисон с писком «фисташкиного» паразита — такой же потусторонни и противный. Старый, натертый мастикой паркет не скрипел, и обутые наскоро кожаные шлепанцы с вензелями на носках не шаркали, а кроме того, не звенела цепочка и не слышался скрежет засовов: за грубой дверью в потертой дерматиновой обшивке никого не было. Соседи Балашовой, уезжая на дачу, оставили включенной радиоточку, и очередной исполнитель современных песенных текстов педерастическим голосом пытался разбудить весь подъезд. Мысленно повторив вместо «Отче наш» статью 136 «Нарушение неприкосновенности жилища граждан», я приступил к делу.
Увы, мне не придется хвастать перед внуками, что взлом старушкиного замка был сродни подвигу Геракла; мне не понадобились аппаратура оптического считывания для подбора отмычки, светящиеся порошки для определения конфигурации ключа, да и замок не изобиловал вариантами секретности: пришлось всего лишь отодвинуть защелку, и я оказался в пропахшей нафталином, несмотря на прохладную сырость, однокомнатной квартирке. Не могу сказать, что там было слишком холодно, но все же я предпочел поберечься и надел тонкие хлопчатобумажные перчатки.
Засов на внутренней стороне двери имелся, и если бы Балашова им воспользовалась, мне не суждено было бы преступить закон. Надежно запершись, я начал осмотр помещения.
Прямо напротив входной двери через прихожую размещалась кухня. Два шкафчика с сушилками для посуды, раковина, стол, две табуретки, пластмассовый абажур — все свидетельствовало о том, что Балашова была аккуратисткой: ни следов пыли, ни капли пролитого борща на газовой плите, ни складочки на отутюженных крахмальных занавесочках с изображением гжельского сервиза на чистом окошке. В кухню я заходить не стал, осмотрел ее из дверного проема и пришел к выводу, что накануне исчезновения (или отъезда) хозяйка гостей не принимала: в сушилке над раковиной была одна чашка, одно блюдце, одна тарелка, вилка и ложка.
Несколько пар обуви под вешалкой в прихожей не отличались новизной; черный в красных розах платок, кремовое демисезонное пальто, цветастый зонтик «Три слона», обувной рожок на гвоздике, зеркало, потертая ковровая дорожка во всю длину прихожей — вот и все, что поддавалось визуальному обозрению; можно было открыть тумбу под зеркалом, но я не увидел в этом необходимости.
Дверь в совмещенный санузел открывалась наружу. Отгороженная пластиковой занавеской ванна сияла чистотой, здесь пахло хорошим розовым мылом, и даже газовая колонка 1975 года выпуска, что следовало из прикрепленной к ней таблички, казалась новой. Одна зубная щетка, одна мочалка на крючке, одно полотенце…
Я толкнул дверь в комнату.
В кресле у журнального столика с телефоном сидела крашеная блондинка лет пятидесяти и смотрела на меня.
Полное лицо ее выражало испуг, и тем не менее она не кричала и не звала на помощь — должно быть, потеряла дар речи. Если уж меня, повидавшего виды детектива, готового ко всему, вплоть до стрельбы, будто пронзило электрическим током, то нетрудно было догадаться, каково ей видеть появление у себя в квартире незнакомого мужчины в шесть часов утра.
— Извините, дверь была незапертой, — придя в себя, начал я знакомство с гнусной лжи, как будто хозяйка не знала, запертой была дверь или нет. — Я не вор… я честный… то есть частный детектив… хотел задать вам несколько вопросов… Вы ведь Анастасия Емеьяновна, не так ли?..