Я пересек Строгинский мост и поехал по набережной. По мере приближения к лесопарку все чаще попадались особняки, владельцы которых за сто двадцать долларов в час не пошевелили бы и пальцем. Каждого из них охраняла дюжина таких, как я, все вместе они образовывали армию, способную противостоять Российской во главе с Верховным главнокомандующим. Ничего, скоро придут «наши». Вот в этом здании с гаражом, зимним садом и со спутниковой антенной на крыше разместят избу-читальню. А вот в этом, слева — откуда торчит капот «шестисотого» «Мерседеса», — будет агитпункт. Домик на отделанном мраморными плитами фундаменте вполне сойдет под клуб, а вот этот — с будкой для охранника — займет общежитие имени монаха Бертольда Шварца. Ничего, «наши» разберутся! Вместо спутниковых антенн еще взовьются стяги, окрашенные кровью верных зюгановцев! Кровопийцы еще покормят вшей на строительстве Беломорско-Балтийского канала! Великий Приватизатор прольет не один литр трудового пота на земле, отданной трудовому крестьянству под коноплю. Неужели всем им, этим сраным профессорам и бизнесменам, реформаторам и приватизаторам, не понятно, что пролетариат не получает заработной платы, хлещет горькую и митингует от гордости за свое происхождение, а работать не желает от избытка ума, чести и совести? Эх, господа, господа! Сталина на вас, проклятых, нет!..
Дом номер четыре стоял в глубине участка, отгороженного высокой металлической решеткой с прямыми пикообразными прутьями. Само здание ампирами не изобиловало — так, серединка на половинку: высокий гранитный фундамент, кирпичные стены в два этажа, гараж в цоколе, деревянная мансарда, черепичная островерхая крыша. Для бедного неплохо, а богатые в таких не живут. Или наоборот.
Остановившись перед калиткой с почтовым ящиком, я вышел из машины и позвонил в звонок.
Перед фасадом чернели аккуратно разлинованные грядки — совсем немного, для первой весенней зелени; справа, слева и позади дома росли сосны, с южной стороны ограду заменяли густо посаженные кусты смородины. За дорогой тянулась лесополоса — редкая, ухоженная, переходящая в песчаный пляж. На противоположном берегу виднелась пристань, от нее как раз отчаливал белоснежный «Метеор». Если бы сюда привезли человека с завязанными глазами, он вряд ли поверил бы, что находится в Белокаменной.
Любопытные, однако, ощущения возникают у человека, когда его рассматривают в щель между занавесками из окна. Почти такое же, как во время обыска: хочется выглядеть не то значительней, не то простодушней, особенно если в кармане не пропуск в Генеральную прокуратуру, а удостоверение частного детектива и ты всегда знаешь, что если тебя пошлют на все четыре стороны, то ты на все четыре и пойдешь — никуда не денешься. А если дело, по которому ты работаешь, еще и не согласовано с органами, которым работать над ним предписано законом, то лучше вообще сказать, что перепутал адрес и не туда попал.
Не успел я сменить шапку Мономаха на шапку-невидимку, как белая дверь с витражным стеклом отворилась, и на высокое крыльцо вышла женщина в элегантном коричневом платье и кремовой вязаной кофте.
— Вам кого? — крикнула она, не успев навести на меня фокус и тем самым подтвердив, что разглядывала меня из окна.
— Матюшин Алексей Петрович здесь проживает?
— Здесь, но его нет дома. А вам он зачем?
Нас разделяло метров тридцать, и, разговаривая с ней, я словно разговаривал со всей улицей. Меня смущало не то, что предстояло назвать Матюшина говном — об этом, надо полагать, его соседи знали и без меня, — а что такая благопристойная с виду женщина с аспидно-черными с проседью волосами, большими карими (а может быть, синими или даже разноцветными) глазами на большеротом скуластом лице, вела себя, как последняя мещанка.
— Видите ли, мэм, — провещал я как можно весомее, — мне предстоит сообщить ему пренеприятнейшее известие. Дело ё том, что тетя господина Матюшина по отцу, мадам Анастасия Балашова, на пятьдесят седьмом году жизни скоропостижно изволили скончаться. — Произнеся последнее слово, я едва заметно покачнулся и ухватился за прутья решетки.
— И это все? — выдержав значительную паузу, удивленно спросила черная женщина.
— А что, разве этого мало? — настала моя очередь удивляться.
Она медленно спустилась с крыльца и направилась ко мне, с каждым шагом серея лицом и одеждой, так, что уж и вовсе нельзя было разобрать ни цвета глаз, ни цвета кожи — сплошная серость. За нею и дом, и лес превратились в черно-белую фотографию.
— Извините, не могу, ли я попросить у вас стаканчик воды? — испугался я за свое состояние прежде, чем понял, что вовсе не глубина перевоплощения стала причиной обесцвечивания пейзажа, а просто на солнце набежала большая черная туча.
— А вы, собственно, кто? — остановившись по ту сторону решетки, как Катюша Маслова на свидании с Нехлюдовым, поинтересовалась она.
— Я агент. Из похоронного бюро.
На ее месте я непременно попросил бы предъявить документы, но она почему-то этого не сделала, а нажала какой-то рычажок в замке, и калитка отворилась. Я последовал за ней, невольно отмечая ладную поступь списанной в тираж балерины и фигуру, к ее сорока бывшую даже ничего.
Мы вошли в дом. Женщина поставила тонкостенный стакан в гнездо в дверце мощного японского холодильника, сработал фотоэлемент, и стакан наполнился ароматным оранжем.
— Большое спасибо.
— Когда она умерла? — поинтересовалась хозяйка. Кажется, предложить мне сесть никто не собирался.
— Неизвестно. Утром в милицию позвонили соседи и сообщили, что она не отвечает на звонки и не отпирает дверь. А так как у нее был инфаркт…
— Значит, она скончалась от инфаркта?
— Не могу вам сказать с определенностью, мэм. Это выяснит следствие.
— Не называйте меня мэм, черт побери! — не стала она скрывать раздражения. — Вы что, долго жили в Америке?
— Нет, но не называть же вас женщиной, мэм… — сказал я и поперхнулся, ощутив на себе всю тяжесть ее взгляда. — Прошу прощения.
— Сядьте, — приказала она, выдвинув из-за стола инкрустированный пуф с расшитой шелком красной подушкой. Я повиновался, не будучи уверенным, что моя… достойна такой чести. — Разве по факту ее смерти возбуждено уголовное дело?
— В случаях, не терпящих отлагательства, осмотр помещения может быть произведен до возбуждения уголовного дела…
— Евгения Васильевна, — упредила она непонравившееся обращение «мэм».
— …Евгения Васильевна, — закончил я. И уточнил: — Если патологоанатом в морге не обнаружит признаков насильственной смерти, оно вообще не будет возбуждено.
— Не слишком ли хорошо вы осведомлены для агента погребальной конторы, — усмехнувшись, предположила она. — Не смею задерживать. Когда вернется Алексей Петрович, я все ему передам. Если вы опасаетесь конкуренции, можете оставить координаты вашего бюро, мы обратимся именно к вам.
Я вырвал из блокнота перфорированный листок для заметок и написал свой телефон, прибавив к нему: «Евгений Викторович. Церемониймейстер». Теперь только оставалось уйти, чего мне делать совершенно не хотелось до знакомства с Матюшиным.
— Вероятно, господин Матюшин дает показания в ГАИ по факту угона у него автомашины. Прошу передать ему мои искренние соболезнования. Как говорили древние: «Abyssus abyssum invokat» — «Беда не приходит одна».
Мне показалось, что ее лицо стало менее смуглым.
— Может быть, хватит юродствовать? — прищурилась она, словно солнце в окно мешало рассмотреть меня получше. — Кто вы такой и что вам здесь нужно?
— Агент погребальной конторы, — сдержанно повторил я. — А вы?
— Я хозяйка этого дома. Полагаю, достаточно?
Дворянского высокомерия в ее тоне явно поубавилось, он стал более настороженным. Убедившись, что мое появление ее заинтересовало, я галантно поклонился и вышел. Тридцать шагов до забора и восемь — до машины я ждал, что она окликнет меня, но этого не произошло. Зато, как только я отъехал, в кармане зазвонил телефон.
— Алло! — узнал я Железную Мэм и голосом заржавевшего робота продекламировал: — Мадам, месье! Несчастье заставило вас позвонить в приемный покой преисподней. Если вы соблаговолите оставить свой адрес после сигнала автоответчика, бюро ритуальных услуг «Голос ангела» гарантирует, что душа покойного попадет по назначению. Земля ему пухом.