Михаил Гришин
Горсть тёплых медяков
На Рождество Минька проснулся очень рано, не было еще и четырёх.
В переднем углу светился робкий огонек лампадки. Потемневший от времени лик Иисуса скорбно глядел с иконы. Жёлтые блики играли в окладе, отчего лицо Боженьки казалось живым.
– Вот, видишь, – сказал Минька шёпотом, – не проспал твой день рождения. Сам проснулся.
Пятилетний Минька сползает с кровати и, бесшумно ступая босыми ногами по половичку, идёт будить старшего брата. По пути задерживается у Новогодней ёлки. Мерцая разноцветными стеклянными шарами, она словно присела в сугробе, разметав подол зелёной юбки. Свежевыстроганная отцом из пахучих древесин крестовина, тщательно прикрыта пушистой ватой.
Минька гладит тёплой спросонок ладошкой колючую ветку, разговаривает вполголоса с ёлочкой:
– Хорошо тебе у нас. Тепло. А на улице, знаешь, холодрыга какая? Хочешь, живи у нас аж до самой весны.
Он вспоминает как перед Новым годом появилась в доме ёлка. Её на санках из леса привёз брат Сашок. Она была очень холодная с намёрзшими сосульками. Погодя под ёлкой появилась лужица талой воды, а в горнице свежо запахло сосновой хвоей.
Сашок, который всего лишь на четыре года старше него, рассказывал захлебываясь словами:
– Минька, я живую лису видел. Сама вся рыжая, а хвост пушистый-пушистый. Только кончик белый. Бежит, виляет им туда-сюда, туда-сюда. Следы свои заметает.
Лицо брата с мороза горело румянцем. Плутоватые глазёнки блестели восторгом.
– Саш, а Саш, – тянет его за рукав Минька, – а зачем она следы свои заметает?
– Как зачем, – пучит удивлённые глаза брат и снисходительно поясняет: – Эх, ты, мелюзга, чтоб, значит, охотники не могли найти её по следу. Вот она их и заметает.
У Миньки захватывает дух.
– И ты это видел?
– Ну да, – не моргая, врет Сашок, – вот как тебя.
От воспоминаний Минька тяжело вздыхает. На глазах навёртываются слёзы. Ему тоже хочется смотреть, как лиса ловко заметает свои следы. А сама вся такая рыжая-рыжая. И только кончик хвоста белый.
Расстроенный, он подходит к кровати, за угол тянет тёплое одеяло.
– Саш, а Саш, проснувайся.
– Чего ты? – сиплым со сна голосом спрашивает брат. Но тут же глаза его обессиленно закрываются, и он опять начинает сладко посапывать.
Минька тормошит его уже изо всех сил, свистящим шепотом говорит:
– Саш, ну, Саш, вставай. Пора идти Христа славить.
Сквозь сон до брата, видимо, доходит смысл сказанного: он кубарем скатывается с постели. В полусвете лампадки, неловко чикиляя на одной ноге, быстро натягивает штанишки.
Не успевает младший брат и глазом моргнуть, как Сашок уже стоит одетый и торопит:
– Одевайся, чего стоишь, рот разинул.
На кухне у печи хлопочет мама. У стены на корточках сидит отец, смолит вонючую цигарку. Сизый дымок тянет в трубу. Распаренное от жары лицо мамы в капельках пота. Она улыбается:
– Пышечек горяченьких поешьте.
Минька видит, как от пышек с румяной корочкой валит пар, но боясь отстать от брата, тоже отказывается:
– Нет, мам.
Мать, занятая делами, не настаивает:
– Как знаете.
Лицо отца морщится в добродушной улыбке.
– Им разве сейчас до еды. Ребятня, вон уже давно Христа славит. Как молитву-то не забыл?
Накануне Миньку не раз ставили на старый бабушкин сундук, заставляли без конца повторять: Христос рождается – славьте, Христос на земле – возноситеся…
– Нет! – звонко кричит он.
Отец слюнявит пальцы и гасит в них окурок. Привстав, подает с вешалки пальтишки. Сашок по-взрослому заправляет шарф внутрь. Миньке как маленькому отец подвязывает сверху, туго стягивая позади в узел.
– Не больно?
– Больно, – начинает было капризничать он, но мама строго обрывает: – Сиди тогда дома. На улице очень холодно.
Миньке остаётся только вздыхать. Вот так всегда: что разрешается старшему брату, младшему запрещается. Скорее бы в школу что ли.
Неповоротливо толкаясь в тёмных сенях, мальчишки вываливаются за порог. На улице морозно. Ещё с вечера намело огромные сугробы. В окружении ярких звёзд пристыла холодная луна. От плетней, домов, деревьев синие изломистые тени на снегу.
Братья задирают подбородки, выискивая в россыпи звезд самую яркую – Рождественскую.
Но с дальнего края улицы в морозном воздухе отчётливо доносятся ребячьи голоса, слышен смех.
– Эх, чуток не опоздали, – сетует Сашок и торопит: – Не разевай рот. Сейчас перво-наперво пойдём славить к бабке Федулихе.
И они, утопая в рыхлом снегу, направляются к престарелой Федулихе. Позади цепочкой тянется сизый на белом снегу проследок. Старуха живёт от них через дом. Скрипят прихваченные морозом порожки. Братья нащупывают в углу крыльца окомолок веника, и по очереди метут валенки. Вместе с клубами морозного пара вваливаются в избу. Перебивая друг друга, с порога кричат: