Солдат мягко, осторожно напомнил ей, что уже рассвело и ей нельзя здесь оставаться, он должен отвести ее к Ловским, где она будет в безопасности, после чего он сделает все необходимое, чтобы перевезти тело ее мужа в Петроград. До конца своих дней Наталия не забыла человека, которого ласково называла «мой солдатик». Она всегда вспоминала его с нежностью и благодарностью. Это был юноша-социалист из Киева, проникшийся жалостью к несчастной женщине. Без его помощи она никогда не отыскала бы Адичку в лабиринте железнодорожных путей, на этом кладбище товарных вагонов.
Наталия в последний раз погладила лицо и шею Адички. Под коркой засохшей крови разглядела поседевшую бородку мужа, и сердце у нее сжалось. Потом она заметила, что на нем нет медальона с прядью ее волос. Ей вспомнилось, что она видела на нем этот медальон, когда его силой уводили от нее; и еще вспомнилось, что это был талисман, хранивший их — Мишу и Адичку. И тогда она почувствовала, как из самой глубины ее существа рвется вопль такой силы, что сейчас он разорвет ей грудь и она тоже умрет, прижавшись к телу мужа.
Детские голоса, тихие, шепчущие, остановили этот крик. Наталия обернулась и увидела у вагона стайку детей. Их было с десяток, мальчиков и девочек, с ними пришли несколько матерей. Они держали в руках букеты цветов. Цветы были полевые, только что сорванные, еще влажные от росы. На всех лицах, обращенных к ней, она читала скорбь и сострадание. Одна из женщин протянула ей зажженную свечу. Затем перекрестилась и преклонила колени. Остальные последовали ее примеру, Наталия и молоденький солдат в вагоне тоже стали на колени.
«Только благодаря им я не лишилась рассудка», — скажет потом Наталия.
С Волосовского вокзала донесся стук колес первого поезда.
Стало быть, вот здесь, в Волосове, 15 августа 1917 года погиб Адичка Белгородский. Ровно семьдесят семь лет назад. День в день. Вокзал, построенный в конце прошлого века, «гордость нашей губернии», как пишет он в своем дневнике, мало изменился. Единственное здание из красного кирпича хорошо сохранилось. За стеклянной дверью видна лестница, ведущая наверх. В окнах второго этажа пышно цветут герани.
В одно из этих окон выбросили изувеченное тело Адички, об этот вот перрон оно разбилось. Следствие так и не установило, умер он до или после падения.
Итак, мое знакомство с этим уголком России начинается на том самом перроне, где оборвалась его жизнь. Выходя из московского поезда, я не была готова к такому резкому столкновению с историей. Василий Васильев тоже. А ведь мы о многом успели поговорить за время пути!
— Прошу вас, Мари… Нас встречают с цветами… Они почитают за честь принять прямого потомка Белгородских.
Василий Васильев по-дружески берет меня под руку и ведет к выходу. Четыре месяца переписки и почти пятнадцать часов в поезде сблизили нас. Тот документ, который он дал мне мартовским вечером в Париже, сделал свое дело: послужил приманкой. Прочитав «Книгу судеб», я захотела узнать больше. И даже попросила у Васильева разрешения присоединиться к нему, в каком-то смысле принять участие в его работе.
Вчера в этот час я была в самолете. Васильев встретил меня в московском аэропорту. Мы вместе пообедали и поехали на вокзал. В Волосове мы должны были оказаться через шесть часов, но поезд шел вдвое дольше. Сегодня в полночь тем же поездом мы поедем обратно, а затем я вернусь во Францию. Что же мы увидим? Что осталось от Байгоры?
Встречают нас четверо. Трое мужчин и женщина, представители местных властей. Им лет по сорок, все занимают какие-то должности в административном аппарате, ведают культурой. Позже Василий Васильев поймет, что один из мужчин был сотрудником госбезопасности, которого приставили следить за нами.
Женщину зовут Варвара. Светловолосая, ярко накрашенная, она настолько же общительна и разговорчива, насколько ее спутники чопорны и скупы на слова.
Это благодаря ей, ее поискам в архивах 1917 года, Васильеву удалось восстановить обстоятельства гибели Адички. Она же приготовила для нас программу на сегодняшний день: посещение краеведческого музея, затем прогулка по местам, где находилось имение Бай-гора. Под конец она, сияя улыбкой, сообщает, что обедать мы все приглашены в больницу, где главный врач даст банкет в нашу честь. А знаю ли я, что больница, основанная моим прапрапрадедом, до сих пор работает? И что она одна из лучших в области? Васильев переводит и подмигивает мне: дает понять, что все складывается наилучшим образом. «О, Мари… Вы увидите, что такое русское хлебосольство! Нас ждет настоящий пир!» — добавляет он. День только начинается, и я не знаю, что найду и что вообще здесь ищу. Впрочем, не важно. Я послушно усаживаюсь на заднее сиденье старенького чешского микроавтобуса и — в путь!
Что за места мы проезжаем — я не понимаю. Где кончаются города, поселки? Где начинается сельская местность? Поля пшеницы и овса, фруктовые сады, редкие чахлые рощицы внезапно сменяются огромными, обшарпанными многоквартирными домами, построенными по одному образцу: квадрат с узким, как колодец, двором в середине. И снова пустоши, только кое-где виднеются заброшенные деревянные домишки. Василий Васильев рассказывает мне, как коммунистический режим принуждал крестьян выезжать из частных домов, чтобы тесниться сотнями в этих башнях. Но добавляет с оптимизмом: «Скоро все изменится. Уже начинают реставрировать церкви, отстраивать дома. Настанет день, когда эти концентрационные башни будут снесены».
Да, но где же леса?
Лес я видела на многих фотографиях. Вернее, его опушку. Темная стена елей, на фоне которой проходит стадо швейцарских красавиц коров. И большой луг, где тренируют рысаков, об исключительных статях которых, о выигранных забегах и состязаниях напоминают медали, вывешенные напоказ. Что общего между Байгорой, богатым, изобильным поместьем, и этими пейзажами за окном микроавтобуса?
Выпив чаю и подкрепившись печеньем и сливами у гостеприимной хранительницы музея, мы идем осматривать ее владения, состоящие из двух комнат, где посетителям предлагают ознакомиться с недавним прошлым области. «Наш музей выполняет педагогическую миссию», — серьезно поясняет Варвара. Русские говорят между собой, я не понимаю их языка и тем временем рассматриваю фотографии на стендах.
Некоторые из них я узнаю. Они, видимо, сделаны в то же время, что и мои, из альбомов тети Елены. Другие, незнакомые мне, сняты за три месяца до гибели Адички.
На одной толпа крестьян размахивает флагами. Среди них — Наталия и Адичка, у них непринужденный вид, похоже, им весело. Окружающие их люди выглядят добродушными и дружелюбными.
На другой фотографии те же крестьяне торжественно несут Адичку на руках. Опираясь на плечи здоровенного детины в русской рубахе, он улыбается, словно извиняясь за то, что его так чествуют. Но в глазах читается пристальное внимание ко всему, что происходит вокруг него.
Еще одна фотография: Наталия, окруженная детьми, принимает букеты цветов.
Васильев тоже смотрит на эти фотографии.
— Они были сняты первого мая семнадцатого года. Ничто еще не предвещало грозы. Но посмотрите — на тех, других, снимках совершенно иная атмосфера. Дело в том, что после революции началась другая жизнь, Мари!
Он показывает на второй стенд с фотографиями двадцатых, тридцатых, сороковых, пятидесятых и шестидесятых годов. Сплошные открытия памятников Ленину и Сталину, военные парады, спортивные соревнования, праздники урожая. Я не задерживаюсь у этого стенда, как, впрочем, и Васильев. Он снова смотрит на фотографию Наталии в окружении детей.
— Она до самого конца осталась очень похожей на ту молодую женщину, которой была когда-то… Я каждый день думаю о ней. Если б вы знали…