Что-то не давало Наталии покоя, пока они шли к дому.
— А в церкви есть усыпальница?
— Да. Мы пойдем туда завтра утром. Мой отец похоронен там, вы не знали?
Наталия покачала головой. Словно холодом повеяло, и неясные картины всплыли в ее памяти: стены, разрушенные огнем и водой… огромные, тощие вороны… ей даже на миг почудилось, будто она слышит их карканье… Что могло быть общего у руин из ее сна с красивой, как игрушка, церковью, в которой пел хор?
— А мы? Где похоронят нас, вы уже решили?
— Что за странный вопрос, Натали! Откуда у вас эти мрачные мысли в такой вечер?
Вдали, на опушке леса, появилась тень — силуэт лошади. Всадник скакал, перепрыгивая через изгороди, срезая дорогу напрямик по лугу. Этого искусного и смелого наездника Адичка ни с кем не мог спутать.
— Это братишка, — произнес он с нежностью. — Другого такого наездника не сыскать.
Приблизившись к дому, Миша у самой террасы перешел на рысь. Рядом с ним бежали три борзых. Эти породистые охотничьи собаки неизменно сопровождали его, когда он выезжал верхом. От полноты жизни Миша распевал во все горло: весенняя ночь кружила ему голову.
Завидев Адичку и Наталию, он перешел на шаг, давая им полюбоваться легким, словно танцующим, аллюром рыжего жеребца. Потом дал шпоры — и жеребец и борзые следом за ним вихрем унеслись прочь в облаке песка и мелких камешков.
— Я сейчас весь лес разбужу! — что было мочи кричал Миша.
Свадьбу сыграли пышно и весело. Родные, друзья, слуги и крестьяне заполонили церковь, а затем толпой хлынули на праздник, последовавший за венчанием. Много танцевали, и все на время забыли войну и тревожные слухи о бунтах и мятежах. Наконец гости начали разъезжаться.
Мария Белгородская пожелала задержаться в Байгоре еще на день. В это трудное время для нее было очень важно подольше побыть с детьми, укрепить их нерасторжимую кровную и духовную связь. Для Ольги, Адички, Игоря и Миши ее желание было свято. Им предстояла разлука, но неизменная материнская любовь осеняла и хранила их повсюду: в Москве, в Петрограде, на поле брани.
Однако час настал; коляски, которые должны были отвезти их на вокзал в Волосово, ожидали у крыльца. Все собрались в большой гостиной подле семейной иконы, той самой, которой Мария благословила Наталию и Адичку, когда они обручились, той самой, что, как говорили, спасла дом от пожара в 1907 году. По обычаю, посидели минуту-другую молча.
Мария поднялась первой и по очереди перекрестила всех. На верхней ступеньке крыльца она в последний раз крепко обняла Наталию.
— Заботься хорошенько о моем Адичке, тебе достался лучший на свете муж.
Затем Наталия расцеловалась с деверями и невестками. Все говорили ей добрые слова, всячески подбадривали.
— Ты теперь хозяйка Байгоры, — сказала напоследок Ольга. — Я уверена, что ты справишься не хуже меня. С людьми будь справедлива, но тверда. Не давай революционной заразе проникнуть в их умы и сумей себя поставить правильно.
— Да будет так! — шутливо заключил Миша.
Он достал из-под рубашки золотой медальон с гербом Белгородских и поднес его к губам, заговорщически подмигнув при этом Наталии.
Итак, частице ее, пусть всего лишь пряди волос, отныне было доверено оберегать младшего из Белгородских — мысль эта грела сердце молодой женщины. Она чувствовала себя в каком-то смысле причастной к войне. На миг ей представилось, как она, под артиллерийским огнем, героически сражается с немцами и австрияками.
Но действительность не замедлила напомнить о себе. Верховой протягивал Адичке запечатанный конверт.
Тень заботы омрачила его лицо, когда он, отойдя в сторону, прочел письмо. Читая, Адичка, по своему обыкновению, машинально поглаживал бородку, вид у него был сосредоточенный и строгий. Наконец он решился ответить на встревоженно-вопрошающий взгляд Наталии.
— В Семеновке взбунтовались крестьяне. Они сожгли амбары и держат под замком управляющего. Кажется, их подстрекают какие-то смутьяны, не из нашего уезда… Наверняка дезертиры… Я еду туда, посмотрю, что можно сделать… — Заметив, как она вздрогнула, он добавил: — Не надо бояться, Натали. Я умею с ними ладить.
— Я и не боюсь.
Она солгала, не моргнув глазом, горя желанием быть ему поддержкой во всем. Его тронуло это мужество, такое новое для нее, такое еще хрупкое. Тронуло внешнее спокойствие, которое глупец принял бы за равнодушие.
— Твоя любовь сохранит меня, — сказал он тихо. — И совсем другим тоном, сухо и холодно, — о, Наталии еще предстояло привыкнуть к этому тону, выдававшему в нем бывшего царского офицера! — бросил: — До Семеновки километров тридцать. К обеду меня не жди.