Коляски давно скрылись вдали, только облачко золотистой пыли еще стояло в теплом, душистом воздухе. День был погожий, тихий, точно такой же, как и пять предыдущих, проведенных Наталией в Байгоре. Ее внимание привлекла сирень — лиловые, белые, фиолетовые грозди, готовые вот-вот распуститься. Они расцветут уже сегодня ночью или завтра, и их дурманящий сладкий аромат будет напоминать ей о садах и парках Петрограда. Небо покрылось маленькими розовыми барашками облаков.
С раздавленной грудью, с переломанными руками, человек был еще жив. Из оставшегося невредимым рта вырывались стоны и крики. Вокруг сгрудились люди, толпа все росла.
Наталию, которая в коровнике записывала новорожденных телят, позвала одна из служанок. Сперва она только увидела обвалившуюся стену и какого-то человека, который громко кричал, созывая людей. Крестьяне и батраки толпились вокруг кого-то — или чего-то, Наталия не могла разглядеть.
Но когда она подошла ближе, люди расступились, и молодую женщину буквально вытолкнули к раненому. При виде крови, раздробленных костей и перекошенного от боли лица у нее вырвался вопль ужаса. Она потеряла сознание.
Придя в себя, Наталия обнаружила, что лежит поодаль от толпы, на опушке березовой рощицы. Двое немецких пленных, отданных под надзор Адичке, перенесли ее сюда и уложили на траву. Увидев их склонившиеся над ней внимательные, слегка испуганные лица, Наталия ощутила жгучий стыд.
Несколько дней назад с ней уже случился обморок. Это было в больнице, куда она заставила себя ходить — помогать сестрам милосердия. При всем желании, при всем искреннем стремлении оправдать ожидания родственников Наталия не вынесла вида крови и страданий. Ольга, приехавшая на лето с детьми в Байгору, успокаивала ее: она привыкнет, главное — не опускать руки. Ведь это ее первый долг — помогать ближним, не так ли?
Наталия оперлась на руку, протянутую немцем помоложе. «Спасибо», — сказала она едва слышно. Они топтались в нерешительности. «Я прекрасно себя чувствую, это просто от жары». Наталия говорила по-немецки, и пленные были ей благодарны за это. Они предложили проводить ее до дома, но она отказалась: «Ступайте в конюшню, работайте». Временами Наталии удавалось взять нужный тон — тон хозяйки Байгоры. Но только временами. Она направилась к столпившимся крестьянам и батракам.
Туда уже сбежались женщины. Не в пример молчавшим мужчинам, они причитали и плакали, махали руками, показывая на рухнувшую стену и раненого, которого уже уложили на самодельные носилки.
И тут Наталия ощутила что-то странное, доселе ей незнакомое, словно чем-то повеяло от толпы. Это «что-то» очень напоминало ярость. Подспудная ярость, безмолвная, но она сгущалась по мере того, как Наталия приближалась к людям. Она заставила себя смотреть прямо, не отводя глаз. Но одни отворачивались, другие глядели в землю. Сейчас в этих людях не было и следа того вялого безразличия, которое они выказывали ей обычно, и впервые за все время, что она жила в Байгоре, Наталия испугалась.
Ей удалось совладать со своим страхом, не ускорить шаг, не пуститься наутек. Она повернулась спиной к толпе и чувствовала, что теперь все до одного смотрят на нее. Женщины умолкли. Стало так тихо, что Наталия слышала гудение пчел над цветочными клумбами и шелест ветерка в листве молодых тополей. Потом перед ней возник дом, зеленые от мха кирпичи, увитая цветами терраса. На лужайке, в тени под большими деревьями, стояла изящная плетеная мебель, шезлонги. Няня кормила с ложечки Ольгиного младшенького, за двумя другими детьми присматривала англичанка. А куда же запропастилась неугомонная Дафна?
И Наталия выбросила из головы несчастье и безмолвную ярость батраков и крестьян.
Но позже, вспоминая тот день, она корила себя за недостаток сострадания и присутствия духа. Ей следовало самой заняться раненым, выяснить, как случилось несчастье, дознаться, почему обвалилась стена. Надо было также побеспокоиться о семье пострадавшего, поддержать его жену, детей. А она? Упала в обморок, потом показала всем спину. И пошла играть в теннис до обеда. Вот Мария — та сделала бы все, как надо. Но чуть меньше или чуть больше человечности — разве это изменило бы что-нибудь в тех страшных событиях, которые уже назревали, только она не смогла распознать их грозных предвестников?
21 июля 1916
В Сорокинске снова проходят заседания комитета по мобилизации, который я возглавляю. Патриотический порыв начала войны остался в прошлом. Люди отказываются идти в армию. Мне пришлось выдать полиции несколько дезертиров, трое из них работали на моих землях. Жатву закончили.