11 мая 1917
В волости появились какие-то агитаторы и подстрекают наших крестьян к бунту. У меня в усадьбе один такой горланил, забравшись на бочку: «Вы теперь свободные люди! Берите себе землю, а тех, кто ее не отдает, убейте!» Мне пришлось дать ему отповедь. Но, невзирая на откровенную враждебность моих крестьян, я рассказал им о грядущем справедливом и законном переделе земли. Под конец мне даже аплодировали, а Григорий, один из лучших батраков, заметил: «Хорошо говоришь, ваше сиятельство, стоит тебе рот открыть — и мы все с тобой согласные».
13 мая 1917
Волна агитации захлестнула губернию. Не знаю, кто эти агитаторы, но все больше крестьян слушают их. В Байгоре пока спокойно, но я на всякий случай телеграфировал маме, чтобы она не брала с собой никого из детей, кроме Дафны и Татьяны. Мой зять Леонид остается, чтобы присмотреть за детьми и защитить их в случае чего. Петроград превратился в пороховую бочку, рвануть может где угодно и когда угодно. Гроб с телом Игоря прибывает завтра, родные тоже. Натали расставляет в доме букеты цветов, возится с ланями и телятами как ни в чем не бывало. Она хочет расширить свой розарий и говорит, что неплохо бы поставить там беседку. Я же надеюсь в скором времени сделать ей сюрприз: вольеру.
Екатерина плакала не переставая с самого приезда в Байгору, вот уже несколько часов. В поезде ее рвало, и она грозила, что ей опять будет плохо, если ее заставят присутствовать на семейном обеде Белгородских. Миши не было — ему не удалось вырваться с фронта. Надеялись, что он приедет завтра-послезавтра, но, ничего не зная наверняка, решили хоронить без него.
Горе Екатерины пересилило сдержанность Марии, и она, прежде такая внешне невозмутимая, теперь лила слезы вместе с невесткой. Они сидели, обнявшись, на диване в большой гостиной, а дворецкий, заглядывая, спрашивал, «не прикажут ли отменить обед». «Нет, ни в коем случае», — устало отвечал Адичка.
Последние сутки дались ему тяжело. Крестьяне роптали, не желая, чтобы Игоря хоронили в усыпальнице. Адичка пытался договориться с ними, увещевал. Но все напрасно. Эти люди помнили кровавую расправу 1905 года и не забыли, что Игорь присутствовал при казни. Их решимость в конце концов поколебала Адичку, и он поделился своей тревогой с сестрой Ольгой, как только та сошла с поезда. «Что ты думаешь делать? — спросила молодая женщина. — Отправить гроб назад в Александро-Невскую лавру?.. Отложить похороны, пока все не уляжется?» Ольга едва не вспылила: «Нельзя поддаваться на угрозы каких-то смутьянов! Нельзя давать им потачку, это позор!» Она была настроена так решительно, что Адичка сдался. Однако напоследок сказал: «Тебе хорошо говорить, ты у нас, конечно, самая смелая. Но ты и вся родня — вы скоро уедете. А мы с Натали останемся, и расхлебывать все это придется нам». Эта фраза теперь не давала ему покоя. В нем шевельнулось предчувствие — но, может быть, виновата в этом была физическая усталость? — что его конфликт с крестьянами будет на руку всяким агитаторам и что это грозит опасностью для него и его близких. В то же время он корил себя за недостаток мужества и в душе одобрял Ольгину твердость. Гроб уже принесли в церковь, и состоялась первая, короткая, панихида; пока все обошлось, если не считать некоторой сутолоки в дверях.
Плач сидевших на диване женщин отвлек его от тревожных мыслей.
— Мама! Катя! Возьмите же себя в руки! — воскликнул он, изо всех сил стараясь сохранить тон главы семьи.
Ксения меж тем ходила кругами по гостиной, ломая руки, и все повторяла: «Как это ужасно! Бедный, бедный Игорь!» Адичка посмотрел на нее строгим взглядом, и она так и застыла с открытым ртом, точно статуя. Даже ее дыхания не было слышно.
Наталия сидела за белым роялем и тихонько наигрывала первые такты ноктюрна Шопена; лицо ее было бесстрастно, казалось, горе семьи не имело к ней отношения. Возле ног Наталии, спрятавшись под роялем, ее сестра Татьяна и Ольгина дочка Дафна играли с Канном, Ниццей и Ментоной, шустрыми, невоспитанными, но ласковыми щенками. Одной девочке было двенадцать лет, другой восемь, из всех детей только их взяли на похороны. Время от времени колокольчиком рассыпался Татьянин смех. От этих-то звуков Мария чуть-чуть приободрилась. Она вытерла слезы, свои и Екатеринины, и встала; ее прекрасное лицо снова было спокойно.
— Идем обедать, Катя.