— Похороны пройдут так, как мы решили. Я буду стоять у гроба с Наталией, Ксенией, Катей и детьми. Вы, Адичка и Ольга, станете позади, ближе к дверям. Никто не посмеет нам помешать. Никто!
Глаза ее встретились с глазами сына и дочери; она прочла в них ту же решимость, и былое спокойствие отчасти вернулось на ее прекрасное измученное лицо.
— Не следует показывать этим большевистским агитаторам, что мы их боимся, уж лучше дать им привести их угрозы в исполнение… как бы это ни было ужасно для нас…
«С самого начала войны князь Игорь Белгородский командовал санитарной частью, которую сам организовал. Будучи слабого здоровья, он мог занять высокую должность в тылу. Но он, как всякий русский патриот, почитал своим долгом воевать за родину и был со своей частью в самом пекле боев, рисковал жизнью на передовой, зачастую под градом артиллерийских снарядов. Тысячи русских матерей, чьи сыновья остались в живых, обязаны этим князю Белгородскому, десятки тысяч детей благодаря ему не стали сиротами. В Двенадцатой армии, и в частности в рядах Одиннадцатого сибирского армейского корпуса, в Отдельной бригаде и в Семнадцатой кавалерийской дивизии, вряд ли найдется хоть один офицер, хоть один солдат, которому князь Белгородский ни оказал бы помощь. Пусть убитые горем потери родные найдут утешение в том, что имя князя Белгородского всегда будут произносить с благодарностью. Пусть его осиротевший сын, когда станет взрослым, с гордостью хранит память о мужестве и самоотверженности своего доблестного отца».
Обращаясь к толпе, теснившейся в церкви и за ее дверьми, священник зачитывал послание генерала Домитриева, легендарного героя японской войны. Гомон и сутолока первых минут сменились внимательным и почтительным молчанием. Вчерашний матрос опять надсаживал глотку неподалеку от церкви, но никто больше его не слушал. Двух других большевистских эмиссаров, присланных сеять смуту в губернии, попросту не пустили в церковь те самые люди, которых они агитировали за час до службы на общей сходке.
То здесь, то там слышались рыдания. О кровавой расправе 1905 года забыли. Зато все вспомнили о мужестве Игоря, о спасенных им раненых, многие из которых были здесь, в церкви. Послание генерала Домитриева произвело на этих людей и на их родных колоссальное впечатление. Придя сюда, чтобы помешать похоронам, теперь они стояли на страже, готовые костьми лечь, если потребуется. И против ожиданий религиозный и патриотический порыв мало-помалу передался всем собравшимся крестьянам.
Тем не менее Ольга и Адичка по-прежнему были начеку.
Стоя по обе стороны гроба, вполоборота к дверям, они сторожко следили за всеми, кто входил в церковь. Их напряженные, напоминавшие боевую стойку позы и решимость на лицах многих заставили присмиреть. Бдительность их не ослабевала ни на миг. Бывшие здесь соседи, давние друзья семьи — человек десять, тоже готовы были кинуться в драку, если кто-нибудь посмеет тронуть прах Игоря.
Отпевание закончилось; все как будто обошлось. Многие крестьянки плакали, да и мужчины сморкались. Когда настало время опускать гроб в усыпальницу, кое-кто из крестьян предложил свою помощь, и Адичка не отказался. Однако чувствовалось, что он все еще настороже. Наталия, не сводившая с него глаз, увидела в муже такой несгибаемый боевой дух, что навсегда уверовала в его неуязвимость. Этого она потом не могла себе простить всю жизнь. И Мария с Ольгой тоже корили себя за это. «Адичка имел на крестьян больше влияния, чем все большевики, вместе взятые», — говорила одна. А другая добавляла: «Как же мы ошибались, полагая, что если на сей раз он одержал верх, то всегда так будет».
Наверно, и Адичка думал то же самое.
Несмотря на свое горе, искреннее, глубокое и, надо полагать, безутешное, вечером того же дня Адичка был почти весел. В нем, обычно таком сдержанном и скромном, вдруг проявилось что-то вроде гордости.
— Я говорил и буду повторять всем дворянам, всем помещикам, что это безумие — поддаваться на угрозы и тем самым показывать, что мы боимся. Если большевики поймут, что нас не так-то просто запугать, — вот тогда ничего с нами не случится. Ускорить реформы и передел земли — да. Но уступать их непомерным требованиям — нет!
Они с Ольгой сидели на верхней ступеньке крыльца, как сиживали когда-то детьми. Напряжение последних дней сменилось расслабленно-блаженной усталостью. Адичка позевывал с довольным видом. Теперь, когда страх отступил, он, как и прежде, находил отраду в самых простых вещах: вечерней свежести, тенях больших деревьев на траве, прикорнувшей у его ног лохматой Натси. Присутствие Наталии, которая сидела двумя ступеньками ниже и спрашивала вслух, ни к кому не обращаясь, можно ли будет завтра покататься на лодке, усиливало это мимолетное ощущение вновь обретенного покоя.