— Они говорят, что пора ехать, нас ждет главный врач. Если вы не забыли, он дает банкет в вашу честь в больнице, которая является детищем вашего прапрапрадеда и отнюдь не разрушена, наоборот. Я сказал им, чтобы возвращались к микроавтобусу и подождали нас там. Возможно, вы правы, и, если внимательно смотреть на растительность… Мы поищем еще немного… Идите вперед, я пять минут передохну и догоню вас. У меня опять разболелась моя злополучная нога… Кто же знал, что придется столько бродить! Ну почему я не взял с собой палку? Ступайте, Мари, не теряйте времени. Держите курс на запад, прямо на заходящее солнце!
Небо на западе заалело. Я смотрю на маленькие розовые облачка, и мне вспоминается фраза из дневника Адички: «Кончаются облачные дни». Я пытаюсь представить зеленый луг на месте этой иссохшей, каменистой земли. Ищу глазами высокие деревья как уцелевших свидетелей прошлого. Кое-где попадаются купы каштанов, заросли акации и орешника, дубки, липы, тополя. Но все это молодые деревца и вовсе не редких пород. Они выросли случайно, занесенные ветром, сами по себе. Как все обыкновенно, до ужаса обыкновенно… Кто бы мог поверить, что когда-то здесь простирались земли одного из самых богатых и передовых российских поместий? Можно еще представить, что разрушили дом, конный завод. Но чтобы вырубили под корень всю растительность?
Подоспевший Василий Васильев пытается мне что-то объяснить:
— Когда большевики пришли к власти, то парки в крупных поместьях постепенно полностью вырубали. Все происходило по одной и той же схеме: поместье захватывают, затем грабят, затем разрушают и, наконец, вырубают деревья.
Мы смотрим на солнце, исчезающее за горизонтом. Время от времени слышны крики птиц. Единственные признаки жизни. Василий ласково берет меня под руку. Видно, что он искренне огорчен.
— Я думал найти хоть что-то от Байгоры. Вечный мой чертов оптимизм… Я и представить себе не мог, что вас ждет здесь такая картина… как будто и не было ничего…
Чтобы заставить его улыбнуться, я декламирую:
— «До основанья, а затем…»[3] Только теперь я понимаю, что это значит. Хотя бы ради этого стоило приехать.
Сумерки размывают поля и рощицы, когда мы идем назад. Скоро стемнеет, и мы не увидим больше эту глушь, покинутую людьми. На сердце у меня и у Василия одинаково тяжело.
И вдруг высокий, сильный голос взмывает в тишине. Звучное пение на одной ноте повторяется несколько раз, и десятки других голосов подхватывают его. Это жабы и лягушки от души залились своими ночными трелями.
Следом за Василием Васильевым я шагаю через поле. Мы идем на голоса, они все ближе, их все больше… И чем дальше, тем пышней растительность: меньше камней, трава гуще, светлый песок. Жабы и лягушки так и прыгают из-под ног во все стороны, когда мы подходим к маленькому заросшему озерцу, которого не было видно за плакучими ивами. Мы, наверно, не раз проходили мимо и не заметили, не догадались…
— Знаменитые жабы Байгоры! — радуется Василий. — Вот кто выжил-то, чертяки!
Мы садимся в траву у самой воды, тихонько, стараясь не распугать их. Жабы и лягушки быстро успокоились и снова распевают вовсю. Эхо разносит их голоса, жизнерадостные, ликующие, и мне становится понятно, почему так изумилась Наталия, впервые услышав их в мае 1916 года.
— Я уверен, что мы находимся на берегу того самого пруда, где ваши родные катались на лодке, — шепчет мне Василий.
— Пруд? Это болото?
Все так же шепотом он делится своей догадкой: пруд пересох, зато трава и деревья вокруг, в отличие от тех мест, по которым мы ходили, буйно разрослись. Он говорит что-то о климатических условиях средней полосы России, об истощении почвы, об испарении воды. Но я его уже не слушаю.
Крестьянин по имени Ваня толкал лодку в окружении детворы. Он умер от разрыва сердца где-то вот здесь, в траве. Те дети выросли за границей, на чужбине. Они стали французами, англичанами, американцами. Большинство из них в Россию так и не вернулись.
Сладковатый запах трав смешивается с ароматом дикой мяты. Серебристые листочки ив трепещут в сумраке. Одна за другой загораются звезды: начинается дивная, чудесная летняя ночь.
Четверо молодых людей были здесь августовской ночью 1916 года, в точности такой же, как эта. Три брата и жена одного из них. Им хотелось провести беззаботно хотя бы один этот вечер. Война, смута, тысячи погибших на время забылись. Если об этом и думали, то вслух никто не говорил. Им хотелось просто жить, и еще — они берегли друг друга. Поэтому старший брат так тщательно скрывал свои мысли. Задолго до остальных он предчувствовал грядущие катастрофы и понимал, что надо все менять, начиная с себя. Его жена и братья вторили жабам, а он думал о неминуемом крушении мира — их мира. Но один взгляд жены, одна-единственная ее улыбка — и страх тотчас рассеивался. Знавшие их люди — те, что выжили, — будут потом вспоминать: «Эти двое любили друг друга».
3
В каноническом французском тексте «Интернационала» русскому «мир насилья» соответствует «прошлое», что больше подходит к данному контексту.
