— Ладно! — ответил я. — Иначе придется садиться в трамвай.
Пусть в горы отправиться нам не удалось, но этот товарищ заразил нас бодростью и уверенностью. Не зная, предстоит ли нам еще раз встретиться, он тогда не назвал нам даже своего партийного псевдонима — Янко[22]...
А дни приносили событие за событием.
1 сентября. «Советское летнее наступление — война на истощение». И сразу же: «Ожесточенные бои на смоленском направлении». Смоленск! Идут!
4 сентября. «Десант в Калабрии».
9 сентября. «Италия безоговорочно сложила оружие. Для Берлина это не было неожиданностью». (Да разве для фюрера вообще существовали неожиданности?!)
11 сентября. Гитлер придает анафеме маршала Бадольо за измену и провозглашает Муссолини «величайшим сыном итальянской земли со времен разгрома античного мира». Однако он не забывает и себя: «Я бесконечно горд тем, что являюсь руководителем такого народа (немецкого, который был так терпелив), и благодарю бога за каждый час, который он мне дарует для того, чтобы я мог успешно руководить величайшей в нашей истории борьбой».
И никто не понимает, в каком страшном противоречии с утверждением «Муссолини — величайший сын итальянской земли» находится набранный большими буквами заголовок: «Италия не помогала Германии. Теперь заботиться о ней придется англо-американцам». Черт побери! Если здесь и есть доля истины, то все же очень неприлично ругать государства, как и людей, на которых сердит.
23 сентября. «Согласно сообщению из Минска, Вильгельм Кубе, главный комиссар Белоруссии, прошлой ночью стал жертвой покушения».
24 сентября. «Немецкое отступление на Востоке не является поражением». А разве кто-нибудь это говорил? Ведь гласит же пословица: «Глупость — божий дар, но человек не должен злоупотреблять им».
Как и цитатами, правда? Подожди, друг, я как раз хочу объяснить тебе кое-что. Меня возмущает, когда за цитатами скрывают отсутствие собственных мыслей. Или употребляют их для перестраховки. Я очень люблю разговоры с умными людьми, а здесь это — цитаты. Какую же радость испытываешь, когда узнаешь свои мысли в мыслях человека, жившего пять тысяч лет назад, который как бы говорит: да, я понимаю тебя. Это замечательное чувство.
Иногда с помощью одной лишь мысли мы находим себе место во времени. А каково человеку, который не знает своего места в родном доме, на родине, в мире? Я очень хочу увидеть место партизанского движения в жизни нашего народа, в движении человечества. Постичь его большой смысл.
Я ВЕРНУСЬ, ДОРОГАЯ...
Она пришла в новом, очень красивом платье. Это было естественно с ее стороны. Конечно, не в платье дело, но тем не менее каждый раз, вспоминая о ней, я вижу прежде всего это платье, излучающее нежный свет.
Да, платье и в самом деле было очень светлым, бежевым, однако свет струился из ее глаз, больших, карих, подчеркнутых густыми бровями. Озаренная солнцем, она слегка щурилась, пытаясь скрыть навертывающиеся на глаза слезы. Волосы у нее были золотистого цвета с легким оранжевым оттенком, и казалось, от них по стене бегают солнечные зайчики. Лицо ее, покрытое легким загаром, пылало от смущения. Ее смущала необычность ситуации.
Мы сидели в широком кресле в гостиной не только потому, что отсюда было видно все, что делалось на улице, и мы не могли пропустить нужного нам человека, но и потому, что у нас был праздник. Наш праздник, праздник только для нас двоих. Я сжимал ее руку, а другой касался ее дрожащего плеча и смотрел на нее — не для того, чтобы запомнить ее лицо (я не мог бы его забыть), а потому, что мне было так невыразимо хорошо. Мы были сами не свои, потому что прощались. Наши головы касались, а мы сидели неподвижно, охваченные необычной близостью. Так, рука в руке, я прощался с рощей у Симеонова, с чистотой Бистрицкой реки, с домиком среди вишен в Овча-Купеле[23] — со всем тем, что я никогда уже не смогу представить без нее.
Мы сидели молча, но это было живое молчание, самое прекрасное на моей памяти. Мы как бы слушали друг друга, понимая все без слов. Было так хорошо, что мне даже стало грустно. «Он верил, что счастье является самым лучшим из того, что может быть на свете, и для тех, кто умеет быть счастливым, оно может быть столь же глубоким, как и печаль». Ничего, что Хемингуэй еще не сказал этого. Я это чувствовал. И она. И каждый из нас держал свою тоску глубоко в сердце, потому что мы берегли друг друга.
Было тихо, как во сне. И в комнате, и во мне самом звучала музыка. Я видел себя в ярко освещенном зале и ее в том же самом платье. Вот послышались роковые такты: «та-та-та-там, та-та-та-там...» Как я был горд, что достал билеты в концертный зал «Болгария»! Звуки траурного марша заполняют все вокруг, но потом все отступает перед победным финалом симфонии...
22
Псевдоним Тодора Живкова, ныне Первого секретаря БКП, председателя Государственного Совета НРБ. —