С Баррикад мы вместе с ними смотрели вдаль, и картина становилась все более ясной.
И все более тревожной.
В Стрелче остановились башибузуки из охотничьей команды 9-го пехотного полка, в Панагюриште — из 27-го Чепинского. Не на богослужение пришли они и не фруктовые деревья подрезать — это они недавно отрезали головы патриотам, а теперь вовсю пьянствовали. Так мы узнали о разгроме родопчан, о трагическом бое на Эледжике, о том, как были разбиты четы отряда имени Васила Левского. Тогда до нас не дошла еще вся правда о героической драме антонивановцев. Мы не хотели верить запоздавшим вестям, но нас не покидало ощущение чего-то ужасного, еще неизвестного. «Охотники» показывали фотографии голов партизан, только голов, «потому что трупы были закопаны стоя», добавляли посланцы Ватки. Этому трудно было поверить.
К Пирдопу и Златице направлялся охотничий отряд 6-го пехотного полка. «Охотники» намеревались остановиться в Копривштице. Официально жандармерия еще только формировалась, но фактически она уже существовала — именно эти «охотники» вызывали проклятия женщин и ненависть мужчин.
Мы должны были не только избежать внезапного нападения, но и первыми нанести удар, чтобы помочь антонивановцам. Но не знали мы, что уже поздно...
Были у нас разговоры о том, что мы, дескать, сами лезем волку в пасть, надо подождать, пусть сначала растает снег, потому что эти проклятые следы нас выдадут, а вот потом бей врага, не давай ему опомниться! Но эта точка зрения популярностью не пользовалась.
Командиры и сами ходили на разведку, подробно расспрашивали разведчиков, кроили и перекраивали планы действий. Бойцы не знали всего о нависшей над ними опасности и только догадывались, какое решение будет принято: Копривштица!
Теперь, зная факты, мы выдвигаем соображение, которым мы тогда не руководствовались: это первый город, освобожденный партизанами! Тогда мы этого не знали. Да, для нас он был первым. Но более важным было другое: мы ясно понимали, какое громогласное эхо вызовет освобождение Копривштицы — места сбора гайдуков, города, где началось Апрельское восстание, центра повстанческого движения в тревожный период после сентября 1923 года.
И если мы в чем-то ошиблись, так это в том значении, которое приписывали предстоящей операции. История увидела в этой ранней свободе Копривштицы более великий смысл.
Решали не только командиры. Партизанский лагерь кипел от предложений и споров:
— Ну, снесем им голов пятьдесят!
— Хватит тебе, давай говорить всерьез!
— Куда уж серьезней? И Бенковский сказал: чтобы вернуться в Копривштицу, надо уничтожить сотню богатеев!
— Но ведь он их не убил, правда?
— Ему не хватило на это времени. Мы должны покончить с реакцией, и не только в Копривштице!
— Да что вы себе думаете: на две тысячи человек — пятьдесят убитых? О нас такое расскажут в мире, да и ЦК нас не похвалит! Мы не гитлеровцы.
Число жертв уменьшилось до тридцати. И снова разговоры о гуманизме (никто не возражал — абстрактном!), о революционной чистоте. Число жертв уменьшилось до двадцати.
— Это же все-таки не бараны!
— Какие бараны — волки они!
— Ну, так уж и волки! Пусть мы уничтожим пятерых, но таких, которых все осудят!
Число жертв уменьшилось до десяти...
Революционный трибунал вынес пять смертных приговоров...
Лебедь не очень доволен таким милосердием, но в силу своей дисциплинированности принял его и сказал:
— Я вам напоследок приготовлю такие пончики, что бачокировцы пальчики оближут!
— Типун тебе на язык! Замолчи! Проваливай со своими пончиками!
Мы узнали, что как-то зимой, едва Лебедь начал жарить пончики (и в самом деле замечательные!), появилась полиция, которая чуть не обнаружила землянку. Лебедь, русоволосый, усатый, с изрезанным морщинами лицом, смеется.
Шеренги, начавшись возле замаскированной землянки, шли вдоль нее почти к самому оврагу. Мы были довольны: шестьдесят четыре бойца! Поводов для радости у нас было много.
Утром состоялось партизанское собрание. Восторг не помешал бойцам выступить с практическими предложениями. У каждого было такое чувство, что это он разработал план действий. Политкомиссары, партийные и ремсистские организаторы, командиры отделений беседовали с людьми о завтрашнем дне, который всем представлялся как большой праздник.
Максим знал, что оружие начищено до невероятного блеска, знал, сколько у кого патронов и гранат, но проводил тщательный осмотр. В военном деле свои законы, мало ли какая случайность может подвести... Мы вполне могли организовать выставку оружия, если не мирового, то по крайней мере европейского масштаба: немецкие манлихеры и карабины, французские, бельгийские, итальянские, сербские, греческие, турецкие винтовки, даже русская трехлинейка! О старинных пистолетах я уж и не говорю. А одежда? Форма — великое дело, она подтягивает солдата, делает его сильным. У нас этой силы не было, одеты мы были кто во что, но все было заштопано, почищено. Щеки тщательно, до синевы, выбриты — остряки не унимались: «Эй, хлыщи, на свиданку, что ли, собрались?»