Как будто ничего веселого, а какие-то девчата, взявшись за руки, весело подталкивают друг друга. Я спросил их:
— Вам не будет жалко городского голову и вот этого негодяя?
Они расхохотались, будто мой вопрос был шуткой:
— Как же, три дня куска хлеба в рот не возьмем!
Это был самый правильный ответ. Сморщенный старик, подняв палец, шепчет мне в ухо:
— Очень вредный человек этот городской голова, поверь мне!
На площади стоит всеобщий смех. Комиссар судит реквизитора, вытащенного из-под печи. Ну и язык же у Велко! Полный презрения, комиссар обрушился на реквизитора: жалкий горемыка, орудие в руках других, холуй. Он должен поклясться, что не будет служить фашистским головорезам, и уже завтра...
— Уже сейчас, сию же минуту! — кричит этот человек.
— Подожди, слушай, что тебе говорят! — улыбается Велко.
Но реквизитор поворачивается лицом к народу, того и гляди бросится с балкона, и, бледный, вспотевший, кричит:
— Уже сейчас! Ноги моей у них больше не будет!
Велко пытается прервать его, но вынужден отступить перед порывом, стремлением реквизитора поклониться народу, выпросить у него прощение.
И больным, и сумасшедшим прикидывался потом бай Кольо, но клятву свою сдержал, несмотря на все угрозы, и с ликованием встретил партизан, больше не запятнав себя.
Велко с балкона наклонился над толпой. Одетый в ботевскую форму, властный, он словно вел копривштичан в атаку.
— Свободу дадут не экзархи[126], ее надо завоевать в бою! Пусть живут в вас подвиги ваших великих предков! Вступайте в ряды Отечественного фронта, революционной организации наших дней!..
Люди стояли неподвижно, но казалось, они устремлены вперед. Какая-то старая женщина сжала рукой подбородок, в изумлении открыла рот. Парни во все глаза смотрели на Велко. «Вот это человек!» Копривштица шумела — радостная, тревожная, такая, какой и полагалось быть Копривштице.
Копривштица, единственная...
Ты всегда во мне, и я в любой момент готов приехать к тебе туда, под Богдан.
Но я все еще не могу понять тебя.
Любуюсь твоей светлой красотой, смотрю на твое ненаглядное лицо, Копривштица. Вот твои дома с широкими, надежно защищающими навесами, с похожими на палубы балконами и белыми решетками, с солнцем в окнах, солнцами на потолках[127] — твои дома каждый на свое лицо и каждый похож на тебя, их белая, синяя и цвета черепицы краски воспринимаются так, как нигде в другом месте, эти дома среди самшитов и вишневых деревьев. И твои мужественные, белокаменные дувары[128] с арками, с чугунными воротами. В этих дуварах и защита от врагов, и гостеприимство. И твои устланные булыжником улицы, крутые и тихие, укромные и просторные, мосты над Тополницей, похожие на коней, перескакивающих с берега на берег. Не могу наглядеться на тебя, Копривштица. Кажется, сами горы родили тебя, чтобы стать еще более красивыми, если только это возможно.
А правда, возможно ли такое? Но как же смогла ты выбрать это высокое гнездо, откуда лишь орел отправляется в полет, это нежное гнездо, где зима мягкая, а лето прохладное, гнездо всегда уютное, свитое не из грязи и веток, а из гор, изумительный венок, украшающий все вокруг своими белотелыми буками и соснами-копьями? Как потупить взор твоим сыновьям, если их глаза не опускаются к равнине, а все время поднимаются вверх, к бездонному голубому небу и душистым полянам? А ты, прильнувшая к Тополнице, всегда будешь чистой. Когда солнце пронизывает тебя, ты вся светишься — своими березами, домами, водами, — и тогда я вижу, что чудо возможно: ты делаешь горы еще более красивыми!
Ты сама создавала себя, Копривштица, щедрым трудом и светлым разумом. Даже эти сосны — твой зеленый девичий платок — посадили дети твои. А женщины твои? Это их проворные руки ткали легкое полотно и «железную» абу[129]. А мужчины? Это они мастерили широкие кожаные пояса, на которых в старину носили пистолеты, и седла с поющими бусами, это они шли с тяжелыми лотками за моря и горы, в Константинополь, Александрию, Аддис-Абебу, а потом возвращались через Вену, чтобы принести с собой расписной фаянс и лампы-солнца.
Но еще прежде чем появились эти венские лампы, во времена сальных лампадок, ты стала родиной простых великих сочинений, даже женщин своих вовлекла в общество света и мысли, постигла мудрость знаний и сама начала просветлять умы и вселять надежды. И прежде чем стать колыбелью революции, не была ли ты уже столицей Возрождения? Во всяком случае одной из столиц. Я произношу лишь имена Найдена Герова, Йоакима Груева, Христо Данова, Найдена Попстоянова[130], но слышу много других имен, благородных и живых.
127
Резные изображения солнца, делавшиеся иногда на потолках болгарских домов. —