У рыжеволосого парня были еще какие-то дела; он велел мне пока идти одному и назначил место встречи за мостом через Искыр. По привычке я внимательно рассматривал улицу, по которой шел. Однако если обычно я обращал внимание лишь на самое существенное, то сегодня мне все представлялось значительным. Видимо, я был тогда охвачен предчувствием, что, возможно, вижу все это в последний раз.
По Оборищу вышел на Черковну[27]. Сегодня это улица Пауна Грозданова. На тротуаре вовсю шла торговля овощами, среди которых преобладал, как сейчас вижу, ярко-красный перец. Для маринования. Люди еще делают маринады. Неужели они еще могут сегодня думать о маринадах? Не знаю почему, только маринады казались мне тогда самым позорным признаком мещанства.
Перед захудалым кинотеатром с громким названием «Савой» стоял, опершись спиной о тонкую акацию, давно не бритый, заросший волосами мужчина и играл на шарманке мелодию, отдаленно напоминавшую песню о чудесном голубом Дунае. На жердочке, устроенной над стоявшим рядом с шарманкой ящиком, сидел попугай и чистил перышки. Подошли парень и девушка. Шарманщик легонько встряхнул попугая, и апатичная птица вытащила клювом из ящичка билетик, сложенный вчетверо. «Ты встретишься с большой опасностью... Берегись женщины с зелеными. глазами... Проживешь восемьдесят лет...» Парень смеется, но все же внимательно рассматривает глаза своей спутницы. Может, и мне узнать свою судьбу? Глупости... «Просто так, для смеха» — будто вижу я хитрый кивок Веры. «Нет! Все это глупости...» — «Вытащи листок. Он пообещает тебе по крайней мере семьдесят лет. Меньшего срока в билетиках наверняка нет». — «Да, но если все-таки...» Я рассмеялся и отошел. Зачем искушать судьбу?..
На углу Регентской (теперь улица Янко Сакызова) столкнулся с Бочо. Мы вместе учились в Пирдопе, он бонсист[28], долгое время скрывал меня у себя в доме.
— Отправляюсь! — показываю я ему взглядом на Балканы.
— Куда же, свояк? — Мы ухаживали за сестрами и уже давно так величали друг друга.
— Туда, — тихо шепчу я, подходя к Бочо вплотную.
— Да ты что? Спятил!
Нет, он меня ни в чем не упрекает и не пытается удержать. Просто когда он чем-то бывает удивлен, то обычно тянет своим густым басом: «Спятил» — и облизывает полные губы. Более крепких выражений Бочо не знает. Он обнимает меня. Того и гляди, свалит с ног.
У меня еще было время, и мы разговорились. (А поговорить с ним мне было очень нужно. Глядя на прохожих, я невольно думал (ох, уж эти нелепые, неотвязные мысли!): «Вот и этот не знает, что я ухожу в партизаны! Вот бы он, наверное, ахнул, если б ему сказать про это!..» )
И все время я чувствовал, будто рядом со мной стоит Вера, а после расставания с Бочо мне казалось, что она идет вместе со мной.
За подуянский мост ходил дребезжащий вагон трамвайчика № 10, однако эта роскошь была не для меня. Благословенные ноги! Они становились самой важной частью моего тела, хотя полностью я этого еще не осознал. Я шел боковыми улочками, пыльными, без тротуаров, мимо низких неоштукатуренных домов, через дворы, которые одновременно были и огородами, и полями, уже по-осеннему разоренными, с бронзовыми подсвечниками кукурузы, черно-зелеными грядками паприки и стеблями тыквы. Тут жила отчаянная беднота, изгнанная из сел и недопущенная в город, лишь пристроившаяся рядом с ним со своими курятниками и хлевами, а иногда и гумнами. Женщины брали воду из редких уличных колонок с поломанными свистящими кранами. Эти городские крестьянки-страдалицы мягко ступали по пыльным растрескавшимся от жары дорожкам, одной рукой поддерживая коромысло, а другой беспрестанно поправляя юбку, сползавшую с исхудалого тела. Ребятня пасла коз и резвилась на лугах. Мужчин в этот час здесь не было, но скоро они загремят тележками и в обшарпанных вонючих кабаках загудят их гортанные голоса. Этих кабаков вдоль Орханийского шоссе было бесчисленное множество.
Я остановился перед одним из них. Столы были вынесены на улицу и стояли почти у самой дороги. Не подумайте, что я шучу. Кабак и в самом деле назывался «Последний грош». Кабатчики — вообще народ изобретательный. Это название, по крайней мере, соответствовало действительности в отличие от громкого имени соседнего кабака «Лидо Венеция», и здесь действительно шопы Елина-Пелина[29] оставляли в базарный день свои последние пятаки.
29
Шопы — крестьяне Западной Болгарии, герои произведений известного болгарского писателя Елина-Пелина. —