— Как поживает твоя девушка?
— Хорошо. Шлет привет!
Вера, будучи секретарем Панчаревского райкома РМС, работала вместе с ним, членом окружного комитета. Она привела его как-то в начале января, после моего побега из казармы, и он помогал мне установить связь с подпольем.
— Как видишь, твое желание исполнилось. Теперь готовься, предстоит важное дело. И очень трудное.
— Ладно! — сказал я. — Главное, что я уже здесь.
Он, конечно, имел в виду нашу последнюю встречу в одной мрачной насквозь продуваемой всеми ветрами столярной мастерской, находившейся недалеко от кладбища. Я не знал, что он партизан, и пожаловался тогда ему на свое бесцельное времяпрепровождение в Софии. Он пообещал помочь мне (позже он действительно встретился с представителем партии, и так я получил пароль). Тогда он выглядел обеспокоенным, хотел поскорее выполнить задание, и я организовал ему встречу с Лиляной.
— Так-то, брат! Мы с тобой наверняка встретимся в лагере.
Он отошел с одним партизаном, а я улегся на сухую траву. Отдых никогда не повредит. Я дремал и думал: «Каков этот лагерь?» Когда я впервые услыхал о партизанском лагере, это произвело на меня сильное впечатление. Значит, есть и лагерь? Солидная работа. Что это? Деревянные домики? Или палатки? Или шалаши, как у пастухов? Конусовидные или из вертикально поставленных бревен, покрытых дранкой?
Вдруг один партизан схватил Велко и повалил его на землю, а потом и другого, и третьего. Началась веселая борьба. Они были похожи на дьяволят, разыгравшихся во время шабаша. «Не сидится же им, — сквозь дрему подумал я, — откуда у них столько энергии?» Я был рад, что меня они оставили в покое...
Вот, значит, как приходят в партизанский отряд? Я представлял себе все это по-иному. Гигантские буки, длинными шеренгами выстроились бойцы, появляется командир, все застывают. Командир представляет меня — нового бойца. Возможно, даже раздается «ура», которое запоминается на всю жизнь...
«А так разве плохо? Тебя обнимают, с тобой здороваются, все становятся для тебя близкими. А ведь я еще не в лагере».
— Браток, мы отправляемся в путь. Ты пойдешь с двумя этими товарищами. Держись! Вам предстоит взять с собой много вещей. И вообще в партизанском отряде «Чавдар» разгильдяев нет.
Я дремал, но Велко, решив, что я крепко заснул, сильно встряхнул меня. Хватка у него была железная.
— А винтовка?
Кто-то засмеялся.
— Ты, может, хочешь этой же ночью стрелять в фашистов?.. Мно-ого тебе еще придется топать, прежде чем ты получишь винтовку!..
— Все в свое время. Будет у нас еще и артиллерия! — сжал мое плечо Велко, почувствовав мое огорчение.
Начались сборы в дорогу. На спину мне взвалили рюкзак, способный переломить хребет ослу, а в руки дали огромную канцелярскую пишущую машинку. Мы стали подниматься в гору втроем.
То, что мы идем в гору, я понял не сразу. Сначала это почувствовали ноги, затем я стал клониться вперед, а рюкзак тянул меня назад, будто уговаривал: «Незачем тебе подниматься на эту гору!» А гора становилась все круче...
Говорил ли я тебе, друг, что у меня хорошая зрительная память? В своих воспоминаниях я могу увидеть что-нибудь так ярко, будто это происходит сейчас, но что было накануне — хоть убей, не помню! Иногда эта моя особенность вызывает нарекания: «Видишь, этого ты не помнишь. Почему же с такой уверенностью ты утверждаешь вот это?» Объясняется все очень просто: если я говорю о чем-то, что помню это, значит, я это вижу!
Я мог бы придумать правдоподобные истории о тех событиях, которые не помню, но я не хочу делать такие вставки. Если где-либо я и введу тебя, друг, в заблуждение, то произойдет это лишь в силу тех неумолимых законов, действие которых, по мнению старины Моруа, распространяется даже на Руссо: «Писатель, рассказывающий о своем прошлом, полагается на свою память, которая, подобно актеру или казуисту, сама осуществляет первый отбор. Особое значение писатель придает тем эпизодам, о которых сохранил яркое представление, пренебрегая, совершенно неосознанно, тем временем, когда он жил обычной жизнью».
Это бесконечное странствие, которое про себя я назвал тяжелым походом, не зная, что предстоит еще много более тяжелых, врезалось мне в память: слева — белеет откос, справа — зияет темнота, а я стою на каменистой тропинке, согнувшись в три погибели под тяжестью рюкзака (я смотрю на себя со стороны), и пишущая машинка — этот портативный танк — отрывает мне руки. Я вижу себя не в движении, а как бы в стоп-кадре. Обоих моих спутников, кажется, и след простыл, и я чувствую себя совсем одиноким... Я так долго и с такими усилиями выбираюсь из темноты (то ли луна зашла за тучи, то ли у меня потемнело в глазах), что мне кажется, будто я стою на одном месте.