Сколько раз мне хотелось швырнуть о камни эту проклятую машинку-кровопийцу! Не может быть, чтоб мы не делали привалов, но я не помню, чтобы в ту ночь испытал блаженство отдыха. Я шел, вытянув шею, и сравнивал себя с жирафом. Стиснув зубы, чувствовал, что в следующую секунду во мне вот-вот что-то оборвется, и беззвучно стонал. Однако шел дальше, и ничего не обрывалось. Шел и шел, а секунды складывались в часы.
Не помню, говорили ли мы о чем-нибудь. Наверное, говорили. Не могли же мы молчать все время? Я не собирался жаловаться, но меня мучил страх: выдержу ли я? Я испытывал облегчение, когда в душе начинал издеваться над собой: «Вот взялся я за оружие!.. Ерунда, всего-навсего за идиотскую пишущую машинку!» А когда кто-нибудь издавал стон, меня это ободряло: значит, и они... Конечно, и они тоже... Но это я понял позже. Страдал каждый в одиночку.
Я ничего не спрашивал, не жаловался, не просил отдыха. В ту ночь я понял, вернее, только почувствовал, а понял это во время второго тяжелого похода: все можно вынести. Все можно вынести, но есть и невыносимое.
Следующий день тоже хорошо запомнился мне. Я проснулся после полудня. Где я? Что это за лес? Когда мы улеглись? И мышцы, и кости — все мучительно болело. Надо было сначала осторожно размять пальцы, кисти, ноги.
Лес был густым — буки высотой в два человеческих роста и низкий густой подрост. Кроме противоположного склона, ничего не было видно.
Наверное, все уже давно собрались в путь. Я стал укладывать рюкзак. Пара нижнего белья, носки, толстый свитер с высоким воротником, прибор для бритья. (Слава богу, что у меня не было одеколона! Над одним товарищем долго насмехались из-за этой парфюмерии!..) Тетрадь, бумага для писем, конверты, карандаши, туристический нож — единственное мое оружие, — иголки, нитки.
Очень скоро мой гардероб существенно уменьшился. Нижнее белье я отдал одному товарищу: его белье совсем истлело на теле. Свитер я не носил, и никто не хотел его взять: свитеры становились сверхмощными инкубаторами вшей, особенно воротники. Великое дело — иметь в походе легкий рюкзак: если попадется мука, то можно набить ее туда побольше.
Не прошло еще и дня, а мир, из которого я пришел, уже казался мне невероятно далеким и — не побоюсь сказать! — поблекшим. София, дом тети Славки, Бочо, которого я видел последним... Казалось, со всем этим я расстался очень давно. Даже Веры не было постоянно со мной, и только, когда я прилагал усилие, она улыбалась мне откуда-то издалека. Мне было грустно. Ведь известно: если человек любит кого-нибудь, то ему не приходится напрягаться, чтобы увидеть любимого. Неужели разлука оказывает такое губительное действие? Или только на меня... Не может быть!
Потом я понял все. Новая жизнь, неизвестная и так отличающаяся от прошлой, целиком овладела мною. Позже, когда эта новая жизнь станет повседневностью, воспоминания начнут возвращаться с мучительной ясностью...
В лесу стояла тишина. Ни человеческих голосов, ни стука топора, ни щебета птиц. Только резкий порыв ветра вдруг прошумит в кронах деревьев, заставив вздрогнуть, и так же внезапно утихнет. Солнце неровными кругами ложилось на еще тонкий слой опавшей листвы, нагревая его. Далеким-далеким был лазурный небосвод.
В этом лесу я провел много времени. Конечно, моим товарищам не нужно было требовать от меня тишины, я и сам это понимал, иначе задал бы им не меньше сотни вопросов из числа тех, которые роились в моей голове, и запомнил бы все ответы. В такие моменты запоминаешь все.
«Что нужно говорить, — думал я, — встретившись здесь с незнакомым? Чего там говорить, и так все ясно. Каждый знает, что в этом краю есть партизаны. А я хожу без оружия. Партизан в горах — и без оружия! Ничто не может быть более нелепым и страшным!..»
Не обо мне речь. Я был пока на пути к лагерю, вместе с двумя вооруженными товарищами. Придет день, и я увижу сотни безоружных людей, расстреливаемых убийцами. С дикой радостью будут рассматривать эти подонки своих жертв, поскольку за каждого застреленного партизана им пообещают премию в пятьдесят тысяч левов.
Каждому его собственное горе представляется самым тяжелым, причем сегодняшнее или вчерашнее несчастье кажется подчас пустяком. Как же можно без оружия? Неужели с оружием дело обстоит так плохо? Мне не понравилось, что вчера вечером партизаны смеялись надо мной. А может, они испытывают новичка? Но как можно его испытывать без оружия?
В мою бытность подпольщиком мне однажды улыбнулось счастье, но потом из-за глупейшей случайности все пошло насмарку... Какой у меня тогда был пистолет! Парабеллум, абсолютно новый, невероятно новый, из него стреляли лишь для проверки. Он отливал голубоватым блеском. Его мне дал Бочо, в свою очередь взяв его для меня у Николы Ботева, красивого парня из Бухова, красивого не только лицом, но и душой своей, и отвагой. Его судили за шпионаж в авиации (тогда я еще не знал, что через пятнадцать дней его расстреляют). Когда я стал обладателем этого парабеллума, радость моя была безграничной. Правда, носить оружие при себе тогда не разрешалось. Его могли иметь только те, кому был вынесен смертный приговор, а я к их числу не принадлежал. Я дал парабеллум своему товарищу, который мог надежно спрятать его: он жил в кооперативном доме, находившемся вне всяких подозрений. Этот человек закопал пистолет, смазанный, завернутый в промасленный брезент, в общем погребе. А через несколько дней этот погреб зацементировали... Узнав об этом, я был так подавлен, что, помню, кто-то даже спросил меня: «Что ты ходишь как в воду опущенный?» В какую там, к черту, воду! Это был цемент. Ах, парабеллум! Совершенно новый парабеллум! Цены ему не было...