— Я сказал тебе все что мог, — коротко заключил кази. — Прежде чем смогу продолжать, ты должен принять идею республики и все, что с ней связано.
— Слишком многое с ней связано, — ответил Мак-Грегор. — Дай мне поразмыслить немного.
— Мы можем дать три часа, — сказал кази, закрывая свою папку. — Достаточен ли такой срок?
— Немного надо поразмыслить, — повторил Мак-Грегор.
Он хотел выйти, но Али остановил его, сказал своим слабым, как сочащаяся струйка, голосом:
— Ты вот о персах печешься. А вспомни, что нам вечно приходилось бороться с персами, арабами, турками, британцами за то даже, чтобы сохранить родные нам обычаи, чтобы жить в родных горах, работать в наших городах.
— Я знаю, Али.
— Ведь сколько курдов было на твоей памяти повешено, расстреляно, зарезано, забито насмерть, уничтожено бомбежками в наших городах и селениях, на склонах наших гор. Убито за то лишь, что они курды. Забыл ли ты, друг, что в Турции двум миллионам наших до сих пор запрещают даже называться курдами? Ты сам знаешь, что нас лишили подлинной национальной жизни. У нас нет здесь в горах ни врачей, ни университетов, ни больниц, ни театров, ни школ. Ничего своего нету...
— Я знаю, Али, — повторил Мак-Грегор.
— Я к тому лишь, хабиби[1], что так продолжаться не может. Мы вынуждены восстать, пусть даже против таких же, как мы, жертв угнетения, потому что иначе весь Курдистан в самом скором времени будет задушен. Мир обступает нас, давит со всех сторон.
Курды молча слушали — хотя тысячу раз уже они слышали этот перечень утеснений и сто раз на дню вспоминали о том; когда Али кончил, они, хлопая себя ладонями по коленям, запели героическую песню о реках курдских, смывающих и уносящих прочь дух покорности, и о горах, растущих подобно каменным цветам из земли, политой кровью курдских мучеников.
Мак-Грегору тяжело было слышать все это. Его сейчас кололи теми самыми шипами, что и без того давно и прочно засели у него в сердце. Вокруг, скрежеща зубами, кусая кончики своих тюрбанных шарфов, курды выкрикивали обличающие и высокие слова, призывы к бою с чужаками-угнетателями Он вышел; кази догнал его и мягко взял за руку.
— Пусть на тебя не влияют наши чувства, — сказал кази, — Взвесь и решай спокойно. И если окажешься с нами согласен, тогда мы откроем тебе, какого дела от тебя хотим.
Глава четвертая
Выйдя из амбара, Мак-Грегор с удивлением увидел, что на дворе еще светло. Он разыскал Кэти у деревенской чайханы — лачуги с колченогим столом и скамейками. Окруженная детворой, Кэти вертела ручку старинной зингеровской швейной машины, а курдская девчушка лет четырнадцати, с косами, разделенными прямым пробором, с мятой белой шалью на плечах, заправляла под строчащую иглу кусок крапчатой ткани.
— Ну-ка, угадай, кто она такая? — сказала Кэти мужу.
Девчушка подняла на него взгляд. Мак-Грегор увидел быстрые, смелые курдские глаза, нежный и упрямый рот курдской девушки-невесты.
— Чей-то алый возлюбленный розы бутон, — сказал Мак-Грегор шутливо по-курдски.
— Это же Кула — дочь Саки.
Кула расправила плечи, гордо выпятила грудь, чтобы показать, что она уже взрослая девушка. Мак-Грегор сделал изумленное лицо; он и впрямь был удивлен. Саки, отца ее, обвиненного в возбуждении беспорядков среди землекопов нефтяной компании, застрелил в 1958 году британский агент тут же, у подъезда управления юстиции в Мехабаде. Двумя месяцами позже умерла ее мать, и пятилетнюю Кулу привезли среди зимы в Тегеран к Мак-Грегорам, закутанную в овчину. У девочки была желтуха, и Кэти поместила ее в русскую больницу, присмотрела за ее лечением и за тем, чтобы она благополучно вернулась в горы, к своим равузским дядьям. Кула приходилась Затко племянницей.
— Что, забыла уже английский? — сказал Мак-Грегор.
Кула фыркнула и, откинув голову, засмеялась громко и задорно, как и надлежит неробкой курдской девушке. Затем сказала Мак-Грегору по-курдски:
— Я поздоровалась с тетей по-английски. А она мне по-курдски в ответ: «Я разучилась понимать твой курдский говор».
Двое курдских ребятишек, уцепившихся за платье Кэти грязными пальцами, тоже засмеялись, и Мак-Грегор, любуясь женой, подивился тому, как все дети тотчас норовят ухватиться за ее подол. Кэти не сторонится брезгливо общения, ее не пугает самый неприглядный вид, и они, должно быть, чувствуют это и спокойно доверяются ей.
— Не проси у ханум сластей, — сказал Мак-Грегор шестилетнему мальчугану, тянувшему к Кэти руку.
— Но у нее ж полны карманы, — горячо возразил тот.
— А просить все-таки не надо, — сказал Мак-Грегор. — Ты им конфеты давала? — спросил он Кэти.