— Дядя Айвор!..
Вид у Тахи усталый, но в глазах по-прежнему затаена насмешка, адресованная всему, что духовным калибром мельче Тахи, и даже потрепанная одежда его все больше начинает смахивать на небрежное облаченье борца за идею.
— Мне сказали, тебя нет в Париже.
— Да, я уезжал... Вот что. Давайте, дядя, пройдем через зал, чтобы, если за вами наблюдают, сбить их со следа.
Он повернулся, быстро прошел через двор в здание, а Мак-Грегор за ним — в шумный старый Большой амфитеатр, до отказа набитый бунтарями студентами, иностранцами, зеваками, агентами тайной полиции. На возвышении, у видавшей виды кафедры, сидел бородатый студент в темно-бордовом джемпере, держа микрофон и сося сгущенное молоко из тюбика. Он прокричал в микрофон:
— А теперь зачитаю вот это. — (Взмахнул листом бумаги с гектографированным текстом.) — Эту декларацию только что выпустил Комитет Разгневанных, она гласит: — (Тут бородач далеко отнес от глаз руку с текстом.) — «Революция кончается, как только становится необходимо жертвовать для нее собой. Говорить о революции и классовой борьбе... — (Метнул на слушателей многозначительно-сердитый взгляд, проорал: «Требую тишины!») — ...вне четкой связи с повседневной жизнью, без понимания того, что и в любви содержится ниспровержение, а неприятие принуждения заключает в себе утверждение, могут лишь живые мертвецы». Подписано Комитетом Разгневанных, а также Интернационалом Ситуационистов.
Аудитория забурлила. Мак-Грегор с Тахой под шумок пересекли зал, вышли под темные своды. Вооруженный дубинкой студент, знакомый Тахи, пропустил их вниз, в подвальный этаж. Они сошли по неметенным ступенькам, направились грязными коридорами мимо ротатора, пощелкивающего, пошлепывающего, выдающего листы печатной продукции (стены коридоров были сплошь ею оклеены), мимо уборных и статуй и наконец очутились в большом чулане — в Сорбоннском морге для мебельного хлама, старых книжных шкафов, столов, стульев и никому не нужных бюстов забытых ученых. Таха закрыл дверь и подпер ее стулом, включил свет, достал из пиджака какие-то бумаги.
— Ну как, дядя, — проговорил он со своей сухой усмешкой, — удалось вам убедить их?
— Нет, — ответил Мак-Грегор. — Вагоны, как и деньги, достались ильхану. Мне ровно ничего не удалось.
— Я знал, что этим кончится, — сказал Таха, дернув плечом.
— Это ты так или действительно знал?
— Знал, конечно. Да и все знали.
— Тогда у тебя, полагаю, есть какой-то свой план действий, — сказал Мак-Грегор.
— В каком смысле план?
— Не знаю. Тебя спрашиваю.
— План у нас, конечно, есть. А вы готовы, значит, нам помочь?
— Что ж, — сказал Мак-Грегор. — Ничего другого мне теперь не остается.
Таха поглядел пристально.
— И вы согласны полностью на то, о чем мы просили вас?
— Нет.
Таха коротко усмехнулся.
— Но я сделаю все, что в пределах разумного, — сказал Мак-Грегор. — Так что не надо иронии, Таха.
— Наконец-то вы к нам прислушались, — сказал Таха.
— Допустим.
— Но вы согласны теперь с нами...
— Нимало не согласен, — прервал Мак-Грегор. — Понимай это скорее как жест отчаяния, поскольку я ничего не смог сделать. А что-то сделать надо.
На лестнице, ведущей в подвальный этаж, зашуршали по мусору шаги. Кто-то толкнулся в дверь.
— Занято! — крикнул Таха по-французски.
Шаги ушли.
Сев за старый железный стол, Таха развернул вынутые бумаги.
— К сожалению, теперь поздно — насчет вагонов вы уже не сможете помочь, — сказал он севшему рядом Мак-Грегору. — Их опять перегнали на новое место.
— Так я и думал. А куда именно?
— В Тулонский порт.
— В Тулоне порт военный, — сказал Мак-Грегор. — Туда вам не проникнуть.
— Может, и нет... Может, и да...
Таха пододвинул Мак-Грегору бумаги, и тот пробежал глазами тусклые, на папиросных листках, копии деклараций судового груза и погрузочных инструкций, данных портовыми властями капитану греческого судна «Александр Метаксас».
— Груз доставят в Эшек, турецкий черноморский порт. А оттуда переправят ильхану сушей.
— Через Турцию?
— Ну да. Теперь вам ясно, что за старый пес этот ильхан? Какой курд не побрезгует иметь дело с турецкими чиновниками? А теперь они ильхану оружие дадут переправлять.
— Трудно этому поверить, даже когда речь идет об ильхане. Верны ли твои сведения, Таха?
Таха подергал, колюче нащетинил свои жесткие усики. Он никогда не тратил времени на горькие излияния — не давал себе такой поблажки. Но сейчас горечь едва не прорвалась наружу. Он сдержался, однако; опять усмехнулся.