— Интересам Ги ничто не угрожает, — сказала Жизи, накрывая на стол. — Ни сейчас, ни в будущем. Не спрашивайте о них больше. Они вернутся. Вот единственное, на что вы твердо можете надеяться. Но пусть это вас не огорчает.
— Непонятные вещи творятся, — проговорил Мак-Грегор.
Жизи поставила перед ним тарелку с семгой, коснулась пальцем фарфорово-чистой кожи его щек.
— Как чудесна эта чистота, — сказала она. — Разве не жаль, чтс люди так легко ее теряют, так охотно с ней расстаются? А зачем? Какая уж такая чудо-радость в нечистоте?
Мак-Грегор попытался заняться едой и не смог.
— Жизнь в наши времена, по-видимому, сводится к постепенному и безвозвратному расставанию с тем, что тебе дорого, — сказал он.
— Пусть так, но не смейте говорить жалкие слова.
— Отчего же?
— Оттого что вы — хранитель врат. Вы тот, кому навеки охранять la forteresse de la vie[33]. Что угодно делайте, только не смейте впадать теперь в отчаяние. Слушать не желаю от вас жалких слов.
— Вы придаете мне преувеличенное значение.
— Напротив, это вы себя недооцениваете.
— Да нет... Какая уж во мне сила? И какую там крепость жизни я охраняю?
Она встала, подошла сзади, коснулась его плеч легким касаньем рук, но он сидел, не оборачиваясь к ней.
— Попытка ведь не пытка, — проговорила Жизи. — У нас так хорошо бы получилось. От меня бы вам не было ни обид, ни огорчений никогда.
Он сидел неподвижно, положив ладони на стол.
— Бесцельно это, Жизи.
— Но разве у всего должна быть цель? Да и предательства тут нет — если вас тревожит эта мысль.
— Как же так нет?
— Теперь ведь между вами не осталось такого что можно было бы предать.
— Не знаю, — произнес он. — У меня осталось, и зачеркнуть это я не могу. Иначе всему гибель.
— То есть вы не хотите поверить, признать мрачную правду.
— Я верю. И мрачному и светлому. Но тому и другому — лишь наполовину.
— А знаете, в чем вся беда у вас с Кэти?
— Не надо об этом, Жизи.
Жизи сняла руки с плеч.
— И верно, не надо. Да я и сама не хочу об этом. Ну, раз вы ужинать не собираетесь, то я повезу вас сейчас за город.
— Сейчас?
— Ехать недалеко. Движения на дорогах никакого. Я позвонила сторожу, мосье Моро, чтобы не запирал там калитки.
Жизи надела жакет. Они спустились по винтовой лестнице. В машине Мак-Грегор спросил ее, куда они едут.
— В Пор-Рояль-де-Шан, — ответила она и нажала кнопку стартера.
Зачем они туда едут, он спрашивать не стал. Жизи повела свой «рено» по оголенным улицам города без полиции, надзора, управления. Париж был размыт сумерками, открыт всем ветрам. Миновали мост Сен-Клу, на дорожных указателях мелькнуло «Мант», и под колеса легла Западная автострада. Жизи держала курс и скорость твердо, как пилот на важном боевом вылете. Свернув затем с автострады, взяли слегка назад к Версалю, и в лесистой долине Жизи остановила «рено». Вокруг синел прозрачный сумрак французской загородной ночи. Шли лесом, пока справа и слева не очертились смутно здания. Войдя в калитку, Жизи остановилась. Тут с четырех сторон сплошной оградой вставали липы.
— Что здесь? — спросил он.
— Некогда здесь был монастырь Пор-Рояль, — ответила Жизи. — В семнадцатом столетии в этой обители цистерцианок жили еретики-янсенисты под заботливой опекой преданной аббатисы — Марии-Анжелики.
В темноте были видны только обступившие их липы; влажная ночь кропила землю звездной росой.
— Почему вы привезли меня сюда? — спросил он.
— Я хотела показать вам мое заветное, чего не показывала никому. Да и зачем им? Они бы не поняли. А я этот уголок с девичества, с детства люблю и понимаю душой.
— Вы янсенистка? — спросил Мак-Грегор.
— Нет. У меня не так совесть устроена. По-моему, я августинка — по существу, и сам Янсен был августинцем. Но не в этом дело, а в том, что Мария-Анжелика до конца была с ними. До конца пеклась о пор-рояльских доблестных мужах (hommes de valeur — их так называли). В их числе был Паскаль. По настоянию иезуитов король сжег Пор-Рояль дотла, сровнял с землей. Но аббатиса до конца была верна им.
Невидимый монастырь молчал. Откуда-то из придорожного кафе или гостиницы доносилась поп-музыка — но шла поверху, не касаясь. А здесь, в отдалении от мира, Жизи отчаянно пыталась раскрыть свою душу Мак-Грегору.
— Живи я в семнадцатом веке, — говорила она, — я наверняка была бы здесь монахиней. Ни к какому другому месту во Франции я не тянусь так сердцем. Я ведь всегда в душе была монахиней. А может, и пуританкой, еретичкой к тому же. Не сбивчиво я говорю? Вы понимаете?
— Да, — сказал он, чувствуя, что в самом деле понимает. Взял ее под руку, и они вышли из квадрата лип по аллее, обсаженной шиповником, пахучим и неразличимым в темноте.