— Вы в моей жизни первый человек, которого я понимаю, — говорила Жизи. — Я знаю, что вы думаете и что чувствуете. Без слов знаю. Но сама я даже для себя — горестная загадка. Ги говорит — горе в моей отчужденности. А разгадки тому никто никогда не доискивался. Но знаю, если бы вы захотели, вы доискались бы. Я знаю.
И сам Мак-Грегор знал, что мог бы доискаться, ибо ощущал в себе всю жизнь сходную замкнутость. Сходную разительно, даже тревожно. Но разительна была и глубина непонимания, окружавшего эту женщину.
— Возможно, вы и правы, Жизи, — грустно сказал он. — Но все равно я не смог бы помочь вам.
— Ну и пусть, — отмахнулась она. — У каждого есть свое тайное и мучащее — и у вас, и у меня. Но разница в том, что вы живете, действуете, а моя жизнь тратится глупо и попусту. Должно быть, я теперь одно лишь и могу — сорвать весь этот красивый покров. Вот так!.. — свирепо отбросила она волосы со лба. — А что еще могу — не знаю. Одна я не способна. Стара уже, наверное. Только и способна, что разрушить свою оболочку. А затем... — Жизи спокойно пожала плечами, как спокойно заравнивает озеро ветровые рытвины. — Затем наблюдать за вами — и ждать...
Она не стала длить попыток близости и объяснений, и лишь на обратном пути, на Западной автостраде, Мак-Грегор отдал себе отчет в том, что начисто забыл о Кэти. Жизи сумела так обезболить раны и обиды, что в памяти померк даже неожиданный и непонятный отлет в Канн. И стоит ли ломать голову над его причиной?
— Затормозите на минуту, — попросил он.
Она свернула на зеленую обочину. Он стал мысленно подбирать слова; она ждала.
— Мне нужно уехать, — начал он по-французски. — Вернуться...
— Не надо. Пожалуйста, не продолжайте. Раз уезжаете, то не хочу и знать, куда и зачем, потому что там вас ждет опасность и я не хочу терзаться бессильно.
— Я это к тому лишь, что поздно в моем возрасте зачеркивать жизнь и начинать снова.
— Быть может, Кэти зачеркнет за вас.
— Даже и тогда я ничего не. смогу изменить, Жизи. Поздно. Начни я перестраивать себя заново — и тут же весь рухну, попросту распадусь на куски. Я могу лишь, не мудрствуя лукаво, сохранять себя таким, каков я есть. Может быть, я слишком безнадежно нацелен на одно. Не знаю. Но, по-моему, какую-то верность надо хранить, а иначе о чем вообще хлопотать? Что останется в жизни?
— То, что вы прибегаете к разъяснениям, означает, что вы сомневаетесь, — прозвучал сердито-ласковый французский говорок Жизи. — И сомневаетесь не в себе, а в Кэти.
— Мне просто хочется положить конец чему-то, что еще не началось. И не хочется уезжать от вас не объяснив.
— Вы опоздали. Уже началось. И к тому же у меня ваша черта, — продолжала она, перейдя на английский. — Я могу ждать, и ждать, и ждать!
— Но ждать-то незачем и нечего. Поверьте мне, Жизи.
— Не знаете вы, в чем женская сила и слабость. Я гораздо сильней Кэти, потому что не хочу ничего. Решительно ничего. Я только буду наблюдать и ждать...
— Но ведь бесполезно.
— Nous verrons[34], — сказала она и тронула машину с места.
Дома у Жизи, на кухне, их сонливо дожидался Эндрью. Жизи хотела накормить его, но оказалось, что он уже взял себе из холодильника курятины с помидором. А посуду после себя вымыл и убрал. За это Жизи поцеловала его в щеку.
— Аккуратный английский мальчик! — похвалила она.
Внизу в парадном она задержала на момент Мак-Грегора (Эндрью уже вышел на улицу).
— Никому — даже Кэти — не давайте сломить ваш дух, — приказала она свирепым шепотом. — Навсегда запомните: «Крепость твоей жизни гибнет, только если дашь чужой руке ее разоружить». И это в самом деле сказал Эдмон Ростан.
Минут пять они с Эндрью молча шли по панели Елисейских полей. У площади Согласия свернули к Сене, и Мак-Грегор спросил сына, возвратилась ли уже с Ривьеры Кэти.
— Да. Мама звонила, когда я был у мадам Маргоз. Она не спит, ждет тебя, — ответил Эндрью.
Было около двух часов ночи; Мак-Грегор глядел, как извилисто темнеет кромка синей реки в недужном ртутном свете, в бетонных тенях Но плесы взблескивают, зыблются, как листва прикаспийских берез. И словно о том же напомнила река и Эндрью.
— Я уже принял решение, — сказал он отцу. — Решил вернуться домой.
— В Лондон?
— Нет. В Иран.
— А за каким чертом тебе возвращаться туда?
— Определенно еще не знаю, — ответил Эндрью. — Но больше не хочу оставаться в Европе.
Пауза, только шаги звучат, как отходная всем минутам, часам, годам жизни Мак-Грегора.
— И что же ты намерен делать в Иране?