Потеря года — точнее, двух, если не пересдаст экзамен, — его все же пугала, и потому на следующий вечер, когда Мать вернулась от классного руководителя успокоенная, с прежним блеском в тепло-зеленых глазах, Подросток сдался без уговоров.
Через каждые два часа подкрепляясь крепчайшим кофе, он лихорадочно зазубривал экзаменационные задачи. В голове роились формулы. Он машинально, даже не вникая в смысл, по многу раз переписывал их в тетрадь.
Подросток работал до изнурения. Мужчина только покачивал головой, но сомнений уже не высказывал, хотя по упрямому выражению, которое всегда появлялось на лице Матери при звуке его легких шагов, можно было догадаться, что жаркие споры между ними не прекратились. Мужчина приходил теперь реже и наблюдал за Подростком со стороны. Но тот и на расстоянии чувствовал мягкое участие взрослого, чем-то напоминавшее отцовскую ласку. Но оба они были одинаково далеки от Подростка: один безвозвратно ушел в прошлое, другой был где-то в будущем, лишь возможном, смутном и нереальном.
С тех пор ничего и не изменилось. Почти ничего. Снизу, от наружных ворот, доносится приглушенный туманом звук поворачиваемого ключа. Подросток пулей выскакивает из тесной, уютно обставленной прихожей.
Он суетится. Зажигает в своем углу свет, плюхает на стол чертежную доску, рядом — раскрытую тетрадь и, склонившись над ними, напряженно замирает, будто сжатая до отказа пружина.
Еще никого не видя и даже не слыша шагов, он каким-то шестым чувством улавливает: приближаются двое. Одна за другой, уже свыкшиеся, почти неразлучные, шагают две пары ног. Мать по новой своей привычке ступает, решительно пристукивая каблуками — точно сметая невидимые препятствия или защищаясь от чего-то. Ходит она всегда быстро, как человек, которому и на полслова некогда остановиться. Ее спутник, легко касаясь земли широкими стопами, идет за ней спокойно и уверенно.
Подросток встречает их улыбкой. Мужчину он зовет дядей Дюркой уже не только вслух, но нередко и мысленно. Он стал ему ближе, недоверия к нему Подросток больше не испытывает. Он уже все рассудил, а еще раньше принял дядю Дюрку душой, что, наверное, самое главное.
Глаза Матери смотрят ясно, и голос у нее совсем не такой раздраженный, как прежде, даже когда она вспоминает о его работе.
— Привет, трудовые резервы, — говорит Мать так радостно, будто вернулась из кругосветного путешествия.
Подросток здоровается взмахом руки и снова склоняется над тетрадью. Сзади к нему подходит Легкая Стопа.
— Можно взглянуть? — спрашивает он.
Подростку приятно ощущать на своем плече теплую тяжелую руку. Он оборачивается. Мягкое выражение лица дяди Дюрки никогда не меняется — удивительное постоянство. И все же Подросток ему не отвечает.
— Отлично. Первоклассный чертеж, Петер.
Похвала радует, но он, не подавая виду, равнодушно пожимает плечами:
— Заставили переделать.
— Этот?
— Ну да. Этот самый.
Мужчина, бегло листая тетрадь, прищурившись, улыбается Подростку. Тот тоже щурит глаза и, сам удивленный быстротой своей ответной реакции, мысленно снова, теперь уже окончательно и бесповоротно, примиряется с присутствием дяди Дюрки в их доме.
Он пытается вспомнить Отца, не восковую куклу в шелковой пижаме, а того, настоящего, кто всего два года назад жил среди них, героическим самообладанием превозмогая усталость и нечеловеческую боль, зная, что отпущено ему совсем немного — быть может, несколько недель.
Но сегодня Отец от него отдаляется, черты лица его никак не складываются воедино, и даже тень отцовской фигуры, обычно незримо присутствующей рядом, куда-то исчезла с белой чертежной доски. Характерные жесты его рук стерлись в памяти. Сегодня Отец впервые покинул дом — навсегда ли? Бросил ли он Подростка или по-доброму отпустил?
А живое тепло и спокойствие дяди Дюрки ощущаются совсем рядом. От их слитного дыхания чуть колышется воздушно-легкая занавеска. Они приглядываются и примериваются друг к другу, все больше сближаются, с радостью отмечая про себя каждый новый нюанс растущей взаимной приязни.
Обуреваемый противоречивыми чувствами, Подросток пытается разобраться во всем, что произошло. Не предал ли он Отца? Но вины за предательство Подросток не ощущает.
Просто он примирился с обстоятельствами. Ведь иначе не выжить. Каждый день ему приходится идти на примирение. С Матерью, с этим внушающим ему уверенность мужчиной. Мнимую, может быть, уверенность? Это не так уж важно. Он примиряется с Шефом, с самим собой — со всеми. И с дурацким своим положением. Выходит, он трус, если домой крадется глухими переулками и спасается бегством от преследований этой троицы, хотя знает, что руку на него не поднимут — нет, Шишак вовсе не так глуп и неосмотрителен, чтобы ввязываться в драку, он просто пугает. Шишак, непонятно почему, терпеть его не может, вот и преследует. Если бы Отец был жив… Но ведь его уже нет. Отцу он мог бы рассказать обо всем, и тот, возможно, не осудил бы его, не назвал трусостью его постоянное бегство… Все в мире, наверное, повторяется, только всякий раз иначе, потому что причины разные… А суть, выходит, одна? Прежде все было заполнено этой жуткой смертью, а теперь… ожиданием смерти. Торопить чью-то смерть? Настаивать, требовать, подгонять — что за безумие! Нет, это всего лишь повод… Не могут они серьезно хотеть этого. Это розыгрыш. Испытание.