Мать молчит, теперь уже не обиженно и горестно, а будто скрывая что-то.
Однажды она задержалась на весь вечер.
— Мне очень жаль, — нервно вибрировал в телефонной трубке ее голос, — очень жаль, сынок, но сегодня… мне придется поужинать с коллегами. Служебное мероприятие.
— Хорошо, Мама.
— Но ты не сердишься?
— Самое время. С какой стати я должен сердиться!
— Что ты имеешь в виду? — насторожилась она. — Чему время?
— Тебе отдохнуть и немного развлечься.
Мать долго молчала, в трубке слышно было только ее учащенное дыхание.
— Алло, Мама.
— Слушаю, слушаю, — поспешно откликнулась она. — Понимаешь, я не хочу их обижать.
— Ну понятно.
— Я уже не могу ссылаться… Прошло столько времени… Два года…
— Все верно. А за меня не беспокойся, приятного вечера. Тебя дождаться?
— Если хочешь. Я постараюсь освободиться как можно раньше.
И действительно, вернулась она довольно рано и вопреки ожиданиям Подростка одна. Но все же своих чувств она скрыть не могла — Мать и прежде не умела их скрывать, грустные или радостные, они всегда написаны у нее на лице.
Утром Подросток заметил на стеклянной полочке в ванной исчезнувший несколько месяцев назад перстенек.
И сразу повеселел.
Он понял молчание Матери: разве взрослые могут объяснить мальчишке причины своих размолвок? Но дядя Дюрка — в этом можно не сомневаться — непременно придумает что-нибудь.
Золотое кольцо на левой руке Матери уже не кажется таким сиротливым. На посветлевшее, нежное лицо ее хочется смотреть не отрываясь, хотя его выражение, как и кольцо, заставляет вспомнить Отца. Подросток расплывается в смущенной улыбке: он не понимает себя. Вот ведь странное человек создание: никакими разумными законами его чувства не объяснимы.
Взять хотя бы улыбку Эстер. Она гаснет так же неожиданно, как и вспыхивает. Собственно, окончательно она никогда не угасает. Эстер — кремень, а не девчонка: минул март, идет уже апрель, а ее даже в парк можно вытащить разве что на десять минут. Качнутся раз-другой на качелях, и ее уже след простыл — укатила на своем велике. Эстер любит огромные вековые деревья, не то что другие девчонки, которые с визгом бросаются за кусты — собирать цветочки. Крепкий она человечек, пожалуй, даже слишком. Во всяком случае, по сравнению с Матерью. Но это как раз хорошо, потому что те трое упорно висят у них на хвосте и отделаться от их преследования никак не возможно. Поначалу Эстер держалась геройски, но теперь, завидя компанию Шишака, она тоже вздрагивает. Те гоняют за ними на велосипедах или вырастают вдруг перед носом где-нибудь в узком переулке — слыша их пошлые замечания, девчонка бледнеет.
Она не спрашивает, что им, собственно, нужно от Подростка. Но он знает, что должен ей все объяснить, должен сказать правду.
Однако это объяснение приходится отложить — неожиданная отсрочка дается ему дорогой ценой, и все же Подросток испытывает облегчение.
В конуре Шефа начался очередной «семинар». Четверо учеников стоят ровной шеренгой, вытянувшись в струнку. На столе, небрежно брошенные одна на другую, лежат четыре тетради.
За окном бушует весеннее солнце, пригревая жаркими лучами зеленые комочки листьев на ветках. Словоизвержения Шефа Подросток слушает вполуха. Он видит, как, переваливаясь с пятки на носок, мерно покачивается грузное тело, ощущает бессильную злобу остальных, обжигающую ему лицо, но старается думать о другом. О молодой траве, весело зеленеющей во дворе, о вздувшемся от талой воды канале, о ждущих пылесоса коврах в гостиной, покрывшихся за неделю серым налетом пыли. О чем угодно, только не о занудных, пропитанных желчью словах Шефа, в которые он не может больше ни вслушиваться, ни вдумываться.
— Вы тоже не исключение. — Глаза Шефа устремляются на Подростка.
— Так точно, — отвечает он машинально.
— Не думайте, что я всех стригу под одну гребенку. Но даже ваши чертежи, к сожалению, не во всем безупречны.
— Так точно.
— Правда, некоторые меня удовлетворяют, но, раз уж на то пошло, нечего их жалеть. Несколько эскизов роли не играют. Вы согласны?