Наконец им надоело, и они ушли. А просидели больше часа. Вот на этом самом месте, как сегодня.
— Мы еще вернемся, — пообещали они напоследок.
И хватает у них смелости над честным народом измываться! Что они с тобой сделают? Где, в каком месте? Кто тебя опознает, когда будут спрашивать людей?
Кто-то, может, скажет: «Чепе. Это Чепе Гуардадо».
И тогда опять тебя сюда привезут, чуть живого. И перед нами поставят. Что с Адольфиной и с ребятишками будет? Что с Чепе сделают, когда поймут, что я им соврала?
Ничего не случится, говорит мне сердце. Никто из здешних не скажет: «Это Чепе Гуардадо». Никто…
И тогда случится самое страшное. Мы найдем его уснувшим, да так, что он уже не будет чувствовать, как его кусают звери и клюют птицы. Когда человек умирает, он ничего не чувствует.
Вот лежит он на поваленной сосне, будто отдыхает, спит. Даже муравьи его не трогают. Я спокойно осмотрю его, потому что уже готова увидеть его навсегда уснувшим.
Его вечный сон — мой кошмар. А плакать не буду, потому что он останется моей надеждой. Я услышу его голос оттуда. Бог — это сознание. А сознание — это мы, бедняки, те, которые сейчас всеми забыты.
Потом его унесут в горы.
Друзья будут искать его по стаям черных стервятников, которые медленно кружат над ним, поглядывая с высоты зоркими глазами, будто желая захватить в клювы.
Но они не найдут его.
Он будет лежать на сосновом стволе. С гор спустится прохлада, словно стайка коз из гондурасских сосняков.
Потом люди скажут: «Чепе лежит там». И я, завернувшись от холода в покрывало, стуча зубами, с застывшей в жилах кровью, приду после всех. В тех местах очень холодно, а его ведь высоко в горы унесут, к гондурасским сосновым рощам.
Но найдут его тело уже изъеденным червями. Оботрут его куском рубахи, омоют его родниковой горной водой, окропят настоем мяты, оденут в чистое — в воскресную белую сорочку и брюки холщовые в полоску, в которых он в часовню ходил, чтобы выступить перед товарищами.
Кто-то скажет:
«Наголодался бедняга за эти три дня, весь исхудал».
«А роса. А холод. И укрыться было нечем».
«Покой у него на лице, будто отдохнуть прилег на сосновый ствол».
И понесут его на руках. Я позади пойду, придерживая платье, чтобы за колючки не задевать. Силенок-то уже у меня маловато. По дороге на нас собаки будут лаять. По всему селению пройдем. Купим ящик, некрашеный ящик. И опять пойдем по селению.
Люди скажут: «Вон Чепе несут».
А я все буду дрожать от холода. Но дрожать будет только мое тело, а не душа.
Не пойму: не то я сама с собой разговариваю, не то с Адольфиной, а может, с тенью. Нет, это говорит мое сердце, а оно еще никогда меня не обманывать.
ПЯТЬ ЧАСОВ ВЕЧЕРА
Адольфина говорит мне, что хоть и тяжелый денек был, но и он все же кончается.
Я смотрю, как тонет солнце в купах деревьев гуаруми, и тоска сжимает мне сердце.
— Что будет с сеньором?
— С каким сеньором?
— Которого увезли. С выбитым глазом. Боюсь, с ним что-то случится.
— Не волнуйся, бабушка. Он знает, что нужно делать.
И я вижу, как у Адольфины глаза наполняются слезами.
— Ну будет, будет. Не думай про это. Выпьем кофейку. Ребятишки наигрались, наверное, есть хотят.
— Я уже выпила, бабушка. И тебе чашечку оставила. Ребят тоже, когда власти ушли, покормила.
Я ей и говорю тогда:
— Не плачь, девочка. Что с тобой?
— Ничего. Вспомнила Марию Ромелию, как мы с ней на автобусе в Чалате ехали. Что бы со мной было, если бы ее тогда убили? Видишь, бабушка, где довелось познакомиться. А когда я сюда раньше приезжала, я ее и не видела даже. Как она смело и решительно вела себя! А ведь еще совсем девчонка! Какой через несколько лет будет?
— Ну, девочка, а плакать-то зачем? Что было, то прошло. Не забудь, что ты сама еще почти ребенок. Да и Марии Ромелии еще подрасти надо. Раз уж ты так говорить начинаешь, значит, тучи над землей сгущаются. Ты говоришь как женщина.
— Бабушка, мне папа очень помог. Когда я совсем еще маленькая была, он рассказывал, почему столько несправедливости на свете. Он хотел, чтобы я сознательной, как говорит дедушка Чепе, была. А кругом, бабушка, что творится! Есть много таких, как Мария Ромелия, но мы их не знаем.
— Ну ладно, милая, хватит, пойдем домой, туман начинает опускаться, еще простудишься. Чего-то малыши в патио притихли. Веди их скорее в дом, пока москиты не искусали.
А она вытерла глаза передником и, когда мы направились к дому, говорит: