А когда появились другие священники, мы тоже стали меняться. Ведь как хорошо узнать, что есть что-то такое, что правом называется. Право лечиться, право быть сытым, не голодать, право посылать детей в школу. Если бы не священники, мы бы так и не угнали, что такое на свете бывает. Они нам прямо глаза открыли. А дальше мы сами пошли, выучились на все по-своему глядеть. Молодой священник, которого на дороге изуродовали, больше не приезжал к нам. Потом мы узнали, что он за границу уехал, потому что его убить грозились.
Нам стало лучше, а другим хуже. Особенно хозяевам асьенд. Они ведь больше всех пострадали, когда мы свои права стали требовать. Теперь они тратили больше, а получали меньше. И еще одна штука. Узнав про то, что правом называют, мы перестали перед хозяевами головы опускать, когда они нас бранили. Научились смотреть им прямо в глаза и будто на несколько сантиметров подросли. Ведь, опустив голову, человек ниже становится, а когда он ее поднимет, то и дух у него поднимается.
Через несколько месяцев приехали новые молодые священники и опять то же самое говорить стали. Мы понимали теперь все больше и больше. Когда-то набожному Хосе не стоило труда подружиться со священниками.
«Надо в кооператив вступать, легче будет», — сказал он после встречи с одним из них.
У каждого человека много всяких зеленых надежд в душе, но бывает, что они и созревают.
«А с чем вступать будем, если у нас нет ничего?»
«Ну, хотя бы с поросятами, — отвечал он. — Курочек можно побольше завести. Каждое яичко опять под курочку».
Иногда в часовню городские парни приезжали и пели песни про бедных. Мы все больше и больше понимали, что нас обманывают, что правда совсем другая. Каждый должен быть добрым, но добрый — это не значит покорный. И в памяти вставал молодой священник, падре Луна, которого гвардейцы чуть до смерти не забили. Если сотворили такое со священником, который только перед богом держит ответ, то что они с нами могут сделать? После вечерней молитвы на улицу стало лучше не показываться и, уж конечно, не ходить на развилку. Не потому, что до нее далеко, а потому, что гвардейцы там до семи с лишним вечера сидят, пока не уйдет последний автобус в Чалатенанго.
И не дай бог стопку опрокинуть в неурочный час. Понятное дело, что и Хосе раньше тоже изредка позволял себе промочить горло. А теперь бедняга мучился оттого, что не мог сходить на развилку и поболтать там немного со своими друзьями. У дона Себастьяна торговля хуже пошла. Посетителей стало меньше. Теперь дон Себас спешил поскорее отправить по домам мужчин и пораньше закрыть лавку.
После случая с молодым священником власти не появлялись в Чалате две недели. Знала кошка, чье мясо съела. Потом снова объявились. Начали с дома дона Себастьяна.
«Приезжал ли кто-нибудь из священников, сукин сын, в часовню мессу служить?»
Дон Себастьян не спешил с ответом. А что ему было делать? Хоть он с нас за товары и брал немало, но всегда был заодно с нами, бедняками.
«Видите ли, после того случая с падре никто больше сюда не приезжал. И часовенка, вон она, запаршивела. Люди даже близко к ней не подходят».
Гвардейцы, конечно, знали, что Себастьян здешний не нами заодно, а потому не поверили ему. Они решили его подловить:
«А кто, по-твоему, палку вставил этому священнику-коммунисту?»
Дон Себастьян пошел к стойке, чтобы налить в кружки имбирного газированного из бутылок, которые он открыл, и размеренно так ответил:
«Никто не знает, чья это работа».
А они не утихомирились, продолжали ловушки ставить вроде этой:
«Надо же, воткнуть палку в зад священнику! Ну и злодеи!»
Теперь у дона Себастьяна на раздумье времени не было. К стойке за имбирным уже не надо было идти, а ответа от него ждали… Тогда он, будто зевая, сказал:
«Возможно», — и отпил глоток имбирного.
«У тебя что, язык отсох?»
Дон Себастьян засмеялся, другого выхода у него не было.
«Все утро у меня зуб болел».
Тогда они начали пиво ему предлагать. Но он ответил, что на работе не пьет. А они опять свое:
«Мы же тебя угощаем!»
(«В таких случаях, — рассказывал потом моему Чепе дон Себастьян, — лучше дурачком прикинуться».)
«Дело не в расходах, а в том, что мне как хозяину лавки нельзя пить. Могу барыши упустить. Потому угощайте не угощайте, а выпить не могу».
(«Если бы я беспокойство выказал, они сразу же поняли бы, что я их за нос вожу, — заканчивал свой рассказ дон Себастьян. — С вами — другое дело, могу я выпить, а с этой публикой нет, не мог, потому что им выспросить каждого хочется».)