Асьенды нам работу дают, но и пакости всякие тоже оттуда идут.
Недалеко от нас, меньше пол-лиги[11] будет, есть одна асьенда. Она-то нас и кормит.. Работу дает, это правда. Но ведь и то правда, что нашим трудом она в гору пошла. Раньше даже мощеной дороги к ней не было. Летом пыль столбом стояла, а зимой — грязь непролазная. В дожди, особенно в сентябре, даже на муле и то туда проехать было нельзя.
А теперь какими асьенды стали? Дорогами асфальтовыми друг с другом соединились. Хозяева с ветерком по ним на автомобилях гоняют.
Завистливыми мы никогда не были. Сколько себя помню, такого греха в наших душах не замечалось. А если малым детям и говорят, что от зависти человек коростой покрывается, так это все ерунда. Дело не в зависти, а в справедливости.
Землевладельцы забывают, что без наших рук не вспашешь, не посеешь, не прополешь и урожая не соберешь. Мачете сами по себе не работают. Работают руки крестьянские.
С огромным трудом только некоторым из нас удается обзавестись парой быков, чтобы в город можно было отвезти что-нибудь на продажу или купить там чего-то. Хозяева же носятся как бешеные на своих джипах да лимузинах, а на тех, кто пешком ходит, и смотреть не хотят. Про все про это мы не раз с Хосе говорили. Теперь мы не боимся говорить про что хотим. А раньше как? Подумать и то страшно было. Греха боялись. Нас ведь адом пугали, геенной огненной. Вот и держали язык за зубами. Нам говорили, что дорога в ад грешниками вымощена. А у грешников и мысли грешные. Мы же всегда хотели праведниками быть. Верили мы, что праведник — это тот, кто со всем согласен, ничему не противится, ничего не требует, никогда не злится. Никто нам ничего не объяснял. Только все время рай обещали в награду за добрые дела на земле.
«Возлюби ближнего» на деле означало «возлюби хозяина». А возлюбить хозяина означало никогда ему не перечить, делать то, что он прикажет. Если за работу в асьенде не давали фасоли, значит, ты должен понимать, что хозяину дать нечего, у него урожай плохой. Если хозяин не ставил навесов, где рабочим отдохнуть можно, ты должен понимать, что у него времени в сезон уборки не хватило, чтобы навесы поставить.
Вот и работали мы голодные от зари до зари. А вечером или ночью домой поесть бегали. А то и голодными ложились спать прямо на плантации под кофейными деревьями.
Добродетель с покорностью мы смешивали. Мы с Хосе как раз вчера про это говорили. Теперь ведь и времени поговорить нет. Мужчины даже ночевать дома не имеют права. Разве не жестоко нас, женщин, в тревоге и страхе держать? И кто их, богатых, такими злыми сделал?
Тесно прижавшись друг к другу и укрывшись гватемальским покрывалом, мы почти всю ночь проговорили.
— Помолчи, ребят разбудишь.
— Спят как убитые, даже громом их не разбудишь.
И опять мы говорим, говорим. Только теперь совсем тихонечко, почти шепотом.
— Поздно уже, — сказала я.
— Да нет еще, — ответил он.
— Сверчки и те уже поутихли.
Замолкли и мы в темноте, раздумывая о себе, о посапывавших в углу детях. Конечно, в первую очередь про малышей думаешь, потому как взрослые уже живут отдельно своими семьями. Об этих душа меньше болит. Как ни говори, а они свою жизнь уже устроили. Нас изредка навещают.
У меня было двое взрослых детей. Хустино, пока с ним беда не приключилась, жил неподалеку от Сан-Мартино. С той поры мы все никак в себя не придем… И мученица Мария Пия — в Илобаско. Хустино по крайней мере уже отмучился. Нет его в живых. А был опорой нашей. Каждые полмесяца приносил несколько сентаво. «Мама, вот тебе немного». — «Ой, сынок, пожалей себя, сколько можешь, столько и дай». — «За меня, мама, не беспокойся».
И все в нем радовало сердце родительское.
С разницей в пять лет он шел за Марией Пией, Марукой. Наверное, бог не пожелал нам дать дитя в те годы. Еще один был, но месяцев девяти умер. Теперь ему было бы уже лет двадцать шесть; он на полтора года старше Хустино и на четыре года младше Маруки. Это так давно было, что как во сне вспоминаю.
Соседи были очень добрые. Дали нам кусок крепа, чтобы прикрыть головы ребятам, которые пошли проводить Мануэля де Хесуса до его последней обители. Назвали младенца Мануэлем де Хесусом, чтобы отпеть можно было и чтобы безымянным среди ангелов не появился и не опечалил бы их… После Хустино бог, видно, опять не хотел нам давать детей. Но потом еще трое малюток на свет появились. Вот теперь, к старости, они со мной, одному семь, второму четыре и последышу два годика. О них больше всего сердце и болит.
Взрослый может обойтись без фасоли и лепешки, а малышей без еды оставить нельзя, по крайней мере простокваши или творогу дать надо. Чего для них не сделаешь? На любые страдания пойдешь. А вот когда нечем накормить, то хоть в петлю полезай. А уж если заболеют, то и говорить нечего. Хорошо, если быстро поправятся. А если нет? Как они, бедняжечки, мучаются! Хуже всего то, что лекарств здесь не бывает, а чаще денег нет, чтобы порошок или пилюлю купить. Потому и получается, что люди домашние снадобья предпочитают: кто куриный помет, кто жир игуаны, кто змеиный порошок, кто листья гуарумо. Одним словом, все, что может помочь, хотя нам и твердят постоянно, что лучше отвыкать от этой привычки и пользоваться только аптекой. Так священники говорят, вот мы их и слушаемся. Потому что все равно докторов нет.