— Элио умирал от жажды. Он схватил бутылку и начал жадно пить. Но тут почувствовал, что рот словно пламенем обожгло. Квакерская водица была с малатионом — это яд такой, который животным дают, когда чума. Мы все захохотали, увидев, как Элио прохладительного хватанул…
Я поняла, что он издевается надо мной, и попыталась его остановить:
— Вильям, бога ради, что с Элио?
А он, не переставая ухмыляться, ответил:
— Последний раз ему кость в плече выбили, кажется, ключицей ее называют. А вот Эмилио, наверное, отбросил копыта, не выдержал…
Тут и я не выдержала:
— Изверги вы! Отдайте хоть тело. Мать Эмилио умирает с горя. Элио в больницу надо, может, не поздно, я…
Но он отбежал от меня и, конечно, уже не слышал, что я кричала. А я поплелась на автобусную остановку, чтобы уехать домой…
А что дальше? А дальше… приехала я домой примерно в полвосьмого и тут же свалилась: жар поднялся, голову ломить стало. А около девяти в дверь постучали, Я спросила:
— Кто там?
— Открывай! — раздался снаружи чей-то голос.
Я переспросила:
— Кто там? Мне ответили:
— Открывай дверь, не то утопим в дерьме! Это власти!
Узнала я голос капрала Мартинеса, сына Тичи, и, собравшись с силой, крикнула ему:
— Сеньор капрал, мне не подняться, больна я!
Они опять свое:
— Открывай, Пия, открой, курочка, пио, пио, пио!
Это был Вильям, дитя тюрьмы.
Меня всю трясло от жара, но я собралась с силами и сказала своему десятилетнему сыну:
— Встань, сынок.
Но он мне ответил, что боится. Тогда я крикнула им:
— Погодите, я оденусь!
А они:
— Еще чего, так и будем ждать, пока ты, дрянь, оденешься!
Я схватила платье и в темноте надела его наизнанку.
— Подождите, — сказала я, зажигая фонарь.
— Не тяни. Или ты сейчас же откроешь, или дверь в щепки разнесем. Сколько можно ждать?
Поправила я платье и вижу, что дверь чуть не на меня валится. Едва успела к кровати отскочить, на которой с тремя ребятишками спала: девочкой семи лет, с тем, которому десять, и еще с грудным пятнадцати или, вернее, шестнадцати месяцев. Тогда они перевернули кровать, и я вместе со всеми ребятами очутилась в ларе с маисом.
Они орали:
— Дура, почему не открывала нам?
Сидя все еще на маисе с кричащими от страха ребятами, я ответила:
— Больна я, не трогайте меня.
— Вот теперь будет чему болеть! — заорал полицейский и ударил меня прикладом. Мне показалось, что глаз вылетел. А потом они били меня по ребрам, по спине и все ругались. Моя доченька закричала:
— Не бейте маму! — В отчаянии она бросилась на них. — Пустите ее!
Тогда полицейский замахнулся, чтобы ударить девочку по лицу, но я успела подставить руку, по руке он и стукнул. Боль была такая, словно руку перебили. Подскочил еще один и прошелся по моим ребрам.
Потом сын Тичи заорал:
— Если будешь властям сопротивляться, не то еще покажем! Мало тебе?
Мой шестнадцатимесячный сынок громко плакал у меня на руках. Я его держала, чтобы меня не убили, надеялась, что в ребенка стрелять не станут. А десятилетнего не было и слышно. От страха он замер, лежа на маисе.
— Получай еще! — кричал сын Тичи и колотил меня по спине. Колотил долго, а под конец так по ноге дал, что я до сих пор хромаю.
Потом капрал забрался на кровать и начал прыгать на ней, пока она не развалилась. Сетку из веревок разрубил, подушки распорол. На полу у меня стоял большой кувшин с очищенным маисом. Когда они покончили с кроватью, капрал Мартинес подошел и разбил его. Маис рассыпался по всему полу. Забрали новый отрез, который я купила детям на рубашонки, библию и со всем этим направились к дому моего свекра. Там они принялись стучать в дверь, а Вильям орал:
— Эй, хрыч старый! Сейчас мы тебе кое-что отрубим!
Свекор ответил:
— За что, Вильям?
А тот ему:
— Скажи спасибо еще, что пришли отрубить тебе твою круглую башку, и только!
Свекор открыл дверь, и они набросились на него, стали избивать. А Вильям смотрел и хихикал.
С тех пор я боюсь ночевать дома. Они мне сказали, что если на этот раз меня не застрелили, то в следующий обязательно повесят. И еще мне сказали, что я должна выбрать одно из трех: или продать дом, или убраться отсюда, ничего не продав, или остаться здесь, но тогда они прикончат всех женщин, которые сидят одни без мужей в своих ранчо. Ну а так как все мужчины уходят спать в горы, то ночью нас, женщин, защитить некому. Теперь, без Элио, мне страшно и днем, и ночью. Я тоже на ночь буду в горы уходить. Помолюсь, заберу детей и пойду в горы. Возьму им что-нибудь поесть и чем от холода укрыться, хоть не одна там буду — все мужчины там ночуют. Правда, москиты и холод не дадут уснуть, и все же в горах лучше. Только бы Элио объявился, тогда не будет так тяжко.