Ни мать, ни отца не пожалею. А тебя, кум, тем более.
Дело в том, кум, что все вы, штатские, дерьмо. И никуда вы от этого не уйдете. Вы завидуете нашей военной форме и тому, что мы в люди вышли.
Потому, когда до дела дойдет, никому пощады не будет. Понял, кум?
ДЕСЯТЬ ЧАСОВ УТРА
Начну-ка я готовить, чтобы не видеть и не слышать, как Пихириче жалобно под банановым деревом скулит. Не на все глаза спокойно смотреть могут, да и сердце не каменное. Конечно, жалко, но получила она за дело. Чего это ей вдруг помочиться захотелось? Да и где?
Ну ладно, сейчас возьму тебя, раз ты сама не выходишь. Наверное, больное место зализываешь. А можно ли отойти от этого проклятого очага? Лучше бы, конечно, спросить разрешения у гостей незваных. Хотя они и в чужом доме теперь хозяева. Да и зачем их злить без надобности, выказывать свое неуважение к ним? Давно известно, что, если они и не говорят ни слова, все равно надо с ними быть повежливее. Правда и то, что ей за дело попало. Вот и вертит теперь своим обрубком, как змея.
Вернулась я с Пихириче на руках. Бедненькая моя. А солдат так и сидит, будто окаменел, будто и не ему совсем на ботинок собака надула. Больше четырех лет собачка со мной не расставалась. Как я могу ее не жалеть? Она, как хвостик, всюду за мной тянется. Она и сторож, и для детей забава.
Потом я, будто нехотя, направилась к калитке, чтобы посмотреть, не показалась ли Адольфина с ребятишками. Нелегко ей с тремя идти, к тому же самый младший ходить не любит. Да он и не может еще ходить, хоть и старается. И, будто обращаясь к собаке, говорю:
— Сейчас вон оттуда появятся. — Тень на плетень навожу. На самом-то деле они придут не скоро. И еще раз повторяю: — Вот-вот вернутся.
Они делают вид, будто не понимают. Наверное, решили ждать, сколько ни придется. Терпения у них хватает, потому что в силе своей крепко уверены. А я ведь так просто, хотела только, чтобы не так тяжко было. Все равно, когда придет Адольфина, нового ничего не произойдет. Должно быть, им нужно что-нибудь проверить.
Разве разберешься, когда нынче такое кругом творится! Даже неповинных людей и тех хватают. А Адольфина ни в чем не виновата. Все мы ни в чем не виноваты. Если кто и виноват в худых делах, так это только власти. Это все из-за того, что они такие.
И единственно, кого в тюрьму сажают, в кого стреляют и убивают на дорогах, — это бедняков. Все потому, что власти не любят нас, досадить нам хотят. Для того власти и есть, чтобы порядок среди бедных наводить, командовать бедняками, бить бедняков, как скотину, увозить. Но когда-нибудь кончится для властей праздник. А хорошего они не заслуживают. Им никогда не приходилось туго. Вот потому они такие и важные. Напялят форму и думают, что они боги. Сами же хвастаются: чего захотим, то и сделаем. Оно так и есть, чего уж там говорить! А по мне, ладно, пускай сидят, хоть и одна я одинешенька с ними. Но не подумайте, что душа покойна, когда видишь перед собой эти ихние фляги, ножи, автоматы. Им даже наши собачонки мешают, они так и норовят их пристукнуть. С такими ничего не поделаешь. Но когда-нибудь все по-другому будет. Хосе говорит, что этот день недалек. Я не очень хорошо во всем разбираюсь, но с Чепе согласна. Мне это нравится. Особенно нравятся люди, которые взялись наши права добывать. Иногда и я им немного помогаю. Но, по правде сказать, все это Хосе делает, а я сижу с малышами. Оставить их одних нельзя. Вот почему я и говорю, что помогаю, как могу. На то мы и есть, чтобы самих себя защищать, потому что нас защищать некому. Каждый должен за других беспокоиться. Вот потому я за крестьянскую федерацию…
— Если она вскоре не появится, нам придется привести ее.
Разве им объяснишь? Да и зачем? Звери, а не люди. Не понимают, что девочка с тремя малышками пошла и что летать, как птица, она не может.
— Подождем еще немного.
Говорят они негромко, но мне понятно, что им хочется, чтобы я услышала и напугалась.
Думаете, моя внучка взрослая? Ей всего-то пятнадцать. Когда время подошло, она вытянулась и оформилась, прямо как женщина. Бедра округлились, волосы длинные, почти до колен, стройная до невозможности. Такая красивая! Про нее ничего плохого не только не скажешь, а даже подумать нельзя. Это наша кровь. Кровь Марии Пии.
Дело совсем не в том, что я трушу. Ни-ни. Но еще не зарубцевавшаяся рана на сердце после смерти сына разве может не болеть? Я тогда сказала себе: довольно! Хустино я потеряла. Он знал, за что борется. Он мне говорил про это, может быть, даже больше, чем Хосе. Но как я ни стараюсь не думать о родной кровинушке, все равно при упоминании имени его горло петлей перехватывает и слезы ручьем льются. Хоть я и не из тех, кто плачет. Лишний раз не доставлю нашим врагам радости увидеть мои слезы. Они еще поплатятся. Так я говорила себе. Ни с одним христианином не сделали такого, что сделали с моим сыном эти убийцы проклятые. Никто бы такого натворить не смог, так я себе говорила.