— Лови вот этого, — говорю я своему дяде Бенхамину. И подумать только: эти малыши — мои дяди и тети! Мончо всего два года. Мой дядя Мончо. Моей тете Эстер — четыре. — Поспешим, ребятки. Шагайте, шагайте, дяди и тети. — Бедняжечки. В такую-то жару! Солнце палит нещадно. — Идите лучше в тень. А не то ножонки обожжете. — Они уже привыкли ходить по горячему. А вот и тень тиуилоте. — По травке, по травке ступайте.
Как раз в эту пору цикады свои песни заводят. Говорят, что они по Иисусу Христу плачут. А бабушка, должно быть, переволновалась. Цикады звенят, когда очень сильно припекает солнце. Так они против жары протестуют. Над кустарником сплошной концерт. «Дзинь-дзинь-дзинь» несется отовсюду, будто велосипедные звонки звенят кругом.
Если кому вздумается цикад ловить, то знайте: они в ветках тиуилоте сидят и пакостят на тех, кто под деревьями укрыться от солнца хочет. Но моим малышам уже все равно, будет на них сверху что-нибудь падать или нет. Ноги больше не выдерживают раскаленной земли. Вот я и велела ребятишкам в тень под тиуилоте спрятаться.
От стона цикад на душе у меня тоскливо. А может, это потому, что страстная неделя подходит? У всех ведь так. В страстную неделю бегать не полагается, потому что это значит Христа топтать. Плевать нельзя — это все равно что на Христа плевать. На дерево забраться тоже нельзя, потому что это означает оскорбить Христа. Говорят, что только иуды плюются. А если кто-то камень бросит, то он в Иисуса Христа обязательно попадет. Даже если он и в ящерицу попадет, все равно считается, что Иисуса Христа ударил.
Все это с детства нам в голову вбивают. Мама моя не очень-то этому верит, а вот бабушка во все еще верит. «Это христианская вера», — говорит она. И люди уважают ее за эту веру.
Звенят цикады. Страстную неделю возвещают. На людей печаль нисходит. На меня-то, конечно, нет. Разве только немножечко, по-человечески, против моей воли. Эту печаль все за откровение принимают. Кто больше, кто меньше. Все это, наверное, совсем неважно.
— Дядя Бенхамин, иди в тень!
— Цикады там на меня… — И все-таки уходит в тень.
— Ну и что? Хуже, если с тобой случится то же.
— Понеси меня за спиной, — говорит, шепелявя, Мончо.
— Потерпи немного, вот дойдем до поворота.
А он возьми да зареви.
— Тетя Эстер, подержи помидоры, пока я мальчишку за спину посажу. Немножечко идти осталось. Я же вам говорила, чтобы все не ходили со мной.
С поворота я увидела открытую настежь дверь дома Марии Ромелии. «Там и куплю лепешек», — подумала.
А жара была адская. Дядя Мончо перестал плакать. Протопал он сегодня не по возрасту много. Этот поросенок, оказывается, заснул, уронив головку мне на плечо. Весь взмок, словно больной. Спи, спи, моя радость. И я вхожу в дом Марии Ромелии:
— Добрый день!
ПОЛОВИНА ДВЕНАДЦАТОГО
Туча закрыла солнышко. Она играет с ним, словно кошка с мышкой. Столб пыли поднялся чуть не до неба. За пылью ничего не видно. Но вот наконец солнце победило тучу, и все на какое-то время затихло. Подул свежий, будто росой умывшийся ветерок. Таким ветерком дышишь не надышишься. «Ветер, как мальчишка шаловливый, сумочку с тетрадочкой унес». Это единственная песенка, которую я в школе выучила. Ходила я в нее до второго класса, почти научилась читать и писать, но сумочки у меня никогда не было, потому что носить, кроме грошовой тетрадки и карандаша, было нечего.
В мое время научиться читать было не так-то легко. Пока не выучишь урок, из школы не уйдешь. Да и не только это. На колени ставили и читать заставляли. Самым обычным делом было на коленях стоять или руки кверху воздевать, будто душа неприкаянная. Учили тогда строго, зато надежно. Но в том-то и дело, что забывается все. Если не читать, можно понемногу в осла превратиться.
Сержант почесал ногу. Это я так думаю, что он сержант, на рукаве у него нашит треугольник красного цвета. Наверное, ему Пихириче в отместку блоху подбросила. А может, про деревню свою вспомнил. Наверняка он сам из селения наподобие нашего.
Вот он поскреб большим пальцем по плотной бурой штанине. Не хватало еще, чтобы он обозлился и начал кричать. Когда власти начинают на себя злиться, жди бури. Расплачиваться тебе придется. Так всегда было. Потому люди и говорят, что властей ублажать надо. Через щель между жердями я вижу, как прошмыгнула курица, вижу, где яички лежат, как цыплята снуют, где горшок с маисом стоит. Жизнь идет, не останавливается. Вижу еще и двоих солдат. И того, которого блоха кусает, сержанта. Ему на косяк опереться хочется, и потому он ерзает. Ногтем большого пальца он все еще скребет по толстой материи, но, видно, никак ему не прочесаться. Проворная блошка с нашей собачки.