Другой солдат, сидя на корточках, позевывает и палочкой чертит по земле. Потом он вдруг начинает во что-то всматриваться. Я невольно тоже в ту сторону поглядела. Оказывается, там муравей зеленую травинку на спине тащит. Солдат берет муравья и подносит к глазам. Муравей травинку не бросает. Ну не дурак ли ты муравьиный? Сколько у этой твари силы! А солдат взял да раздавил муравья пальцами. Травинку стало держать некому, и она медленно, будто нехотя, упала.
А я снова иду к очагу. Вот-вот Адольфина должна прийти. Надо бы встретить ее. Но как это сделать? Они же не позволят. Лучше и не пытаться впустую.
И я, ни к кому не обращаясь, говорю:
— Ну что за жизнь проклятая?!
Сержант посмотрел на меня. Молчат, словно воды в рот набрали. От такой тишины мне как-то не по себе стало. Хоть бы кто зашел. Не знаю, что изменилось бы, по мне — спасение. Хоть бы кума, на худой конец, заглянула. Да нет, зачем желать зла ближнему, который тебе ничего плохого не сделал? Властей уважать надо и когда они молчат.
А я опять, будто ни к кому не обращаясь, говорю:
— Все еще не идут мои ребята.
А на небе тучка с солнышком опять в кошки-мышки играет. Хорошо бы туча победила. Ребятишки ноги не обожгли бы. Наконец солнце за тучу зашло, и сразу же подул свеженький, словно ночной, ветерок. Меня будто от холода в дрожь бросило. Холодок в такое время в наших краях — это просто чудо.
Мы этот час называем часом дьявола, потому что только он и осмеливается на солнце выйти, лечь на камень и жариться, словно в пекле.
— Всего ожидать можно…
— Эта старая шлюха меня раздражать начинает.
— Может, эта собачонка — авокадница? Шума поднимать не хочется, а то с удовольствием всадил бы в нее пулю.
«Они для того и созданы, Лупе, чтобы режим защищать». Если бы не Хосе, меня давно бы в живых не было. «Стоит тебе это понять, и ты увидишь, что такие вопросы надо решать по-другому, не по прихоти одного человека, дескать, это мне нравится, а это нет, дескать, они гады. Нет, Лупе, они не гады и даже не сучьи дети. Они такие же, как и мы. Только они — на стороне врагов, на стороне своих собственных врагов, вот что интересно. Разве среди полицейских ты увидишь владельцев асьенд, двухэтажных домов или роскошных автомобилей? Эти-то ездят в джипах. Эти у богачей — слепые орудия, вроде как у нас мачете. Разве их увидишь по моде разодетыми? Нет. Когда они переодеваются в гражданское платье и идут повидаться со своими домашними, они такие же бедолаги, как и мы. Их даже не узнаешь. Они другими становятся, такими, какие на самом деле и есть. И не я это выдумал, и не кто другой. Это же ясно как божий день».
Так мне говорил Хосе. Что мы без него?!
«Вот потому и говорю, что вопрос нельзя решить так, как один того захочет. Решать нам всем угнетенным вместе нужно. Сознательным, самое главное. Можешь быть угнетенным и не понимать, что кругом творится. Дело не в том, бедняк ты или не бедняк. Дело в том, насколько сознателен каждый, насколько сознательны все мы. Тогда и жизнь станет чистой, словно вода в горном ручье».
Что бы из меня вышло без Хосе?
«Вы не должны забывать, что в винтовке весь смысл жизни, что мы сильные, что нас боятся, когда мы как настоящие мужчины беремся за оружие и умеем стрелять, когда нужно. Пока у нас в руках оружие и пока не дрожит рука — мы живем».
А сволочная блоха все кусает.
— Похоже, идет девчонка…
— Кажется…
— Стой, не будь болваном…
Обрадовавшаяся Пихириче, виляя обрубком хвоста, проворно выскочила на улицу. Я же обрадовалась тому, что они не двинулись с места. Один все чесался, другой разглядывал муравьев. Моей девочки так долго нет, что они чуть было за ней не отправились. А она наверняка еще к куме за лепешками не заходила. Когда они поймут, что она не скоро появится, их ничем не удержишь. Вон увидели, что за забором кто-то появился, и сразу заерзали.
А она сейчас, наверное, к куме в дом заходит. «Добрый день», — говорит. Хорошо бы, если бы ей там задержаться подольше случилось. Пусть бы им от меня что нужно было. Я их, может, выпроводила бы. Но они темнят что-то насчет Адольфины, и мне страшно становится.
— И чего такого девочка могла сделать?