Ну вот вы сами рассудите. Однажды ночью кто-то из нас громко дернул. Звук дошел до нежного слуха гринго, который что-то писал за перегородкой. Гринго вошел к нам, посмотрел и, ничего не сказав, направился через открытую дверь в сад. Мы, естественно, замерли, ни звука. Спали мы на галерее. Стен нет, только крыша. Это для того, чтобы мы к полевым условиям жизни привыкали. Ну вот и догадайтесь, зачем гринго в сад пошел. А, оказывается, вот зачем: он взял шланг, подсоединил его к крану и окатил всех водой. На мокрых подушках и простынях нам в ту ночь было не до сна. Продрогли до костей. Он нам сказал тогда: «Чтобы впредь неповадно было».
Так что понимаете, о чем речь. Хоть я его и уважаю очень, все же он сукин сын. Я еще про тренировки не рассказываю вам, потому как это военная тайна.
Так что форма, которой я горжусь, штука не простая.
А еще говорят, что мы легко живем, только и дел у нас, что людей хватать. Так говорят те, кто ни черта не знает, или враги родины, потому как порядочный человек не станет говорить того, чего не знает.
БЕЗ ЧЕТВЕРТИ ДВЕНАДЦАТЬ
Не знаю почему, но ты у меня из головы не выходишь. Скорее всего потому, что еще маленьким обещал всегда быть со мной. Я знаю, что ты не придешь уже. Тебя во второй бы раз убили. Но для меня-то ты не умер. И если хочешь прийти, приходи. Ты для меня давно, еще до того, как явился и все рассказал нам, покровитель мой, и опора, и все то, во что верит человек.
И отец твой, и я согласились с тобой, когда ты явился к нам. Конечно, я, твоя мать, не так, как отец, но все же понимала, куда дело идет: там, где Хосе и Хустино, мой сын, там буду и я.
Сын всегда в сердце у матери. А ее имя — у него на устах в час смертный. Вот потому и отправилась я к тебе по пыльной дороге. А увидев тебя, поняла, что ты не дрогнул, когда тебе вонзали штык в горло. Я долго смотрела на тебя. Даже лицо твое не было перекошено от боли. Ты знал, что в этот миг мы все с тобой, и ты не мог струсить. Тебя схватили неожиданно, когда ты в предрассветных сумерках шел проселком.
А если я им сейчас предложила кружку воды, то только для того, что дать напиться жаждущему — это святое дело в жизни. Воду нельзя не дать даже преступнику просто за то, что он преступник. И в том, что я так поступила, я ни капельки душой не покривила и не угодничала. Сам бог не отказал бы в этом дьяволу. Ты, Хустино, должен это понять. Никто свою душу не отдает здесь преступникам и убийцам. Ты сделал бы так же, и вовсе не из трусости, не из-за предательства или угодничества.
Однажды ты мне сказал: «Даже когда я умру, я приду к тебе воду из колодца таскать, и приду не тайком — мне не хочется тебя пугать, приду открыто и скажу только: «Здравствуй, мама». Тебе не придется самой воду таскать».
Но открыто никогда не приходил ты — только тень твоя.
До сих пор вижу тебя как живого, слышу твое дыхание и ощущаю запах бальзама[24].
С тобой в дом свежий ветер ворвался и пение птиц — синсонте, гуакальчии, горлицы. А ты по дому в лохмотьях бродишь.
«Значит, ты, сукин сын, в организацию вступил? Чего же они не пришли тебе на помощь? Испарились? Значит, ты собрался хозяев асьенд похоронить? Отвечай нам: где пистолет взял? Говори, дерьмо, кто тебе его дал, все равно тебя прикончим! Скажешь — сразу же кокнем, а нет — будем медленно убивать, чтобы подольше помучился. Зови твою крестьянскую федерацию, чтобы спасать тебя бежали. С властями не играют. Мы вас всех перебьем, потому что с богатыми, которые нас кормят, шутки плохи…»
Они не могли простить тебе твоего молчания. Ты им так ничего и не сказал. Ты плевал на них. Потому они и решили тебя подольше мучить. Но сами не выдержали. Молчание для них — худшее оскорбление, это то, чего они не прощают. А самое большое оскорбление — когда они видят, что их не боятся, когда им даже ударами прикладов не удается выбить ни единого слова.
Тогда и блеснул штык. Весь ваш путь, враги нашего народа, залит кровью. Вы сеете смерть кругом. И когда вы измываетесь над народом, от вас мертвечиной несет, ладаном. За вами — могильные кресты, и вы не понимаете, что сами себе могилу роете.
И все равно я предлагаю вам воду, глоток ананасной чичи. Но вы не думайте, что это от души, из расчета или от страха. Нет. Это просто по-человечески.
Когда мертвые воскреснут, они все увидят и поймут. А еще лучше, если они смогут посмеяться вместе с нами, поесть вместе с нами тортильи с солью. Мы им хорошие и ласковые слова скажем. Но сначала надо воскреснуть.
Вы должны жить!
Это я тебе, Хустино, говорю. Говорю, чтобы ты услышал. Я знаю, что ты здесь, но ты шутник и не хочешь объявляться. И не говоришь ничего. Будто язык проглотил. Я знаю, что ты каждый день сюда приходишь, выпиваешь свою чашку воды и медленно уходишь, чтобы не напугать меня. Ты приходишь, чтобы только посмотреть, как мы тут, чтобы про себя, не вслух спросить: «Как дела?» Я знаю это. Знаю потому, что в патио я посыпаю золой дорожку к кувшину с водой, а потом во сне вижу следы твоих босых ног. Я же знаю отпечатки твоих ног. Ты ведь, чтобы поменьше шума было, всегда ботинки снимаешь. Я узнаю твои следы и запах твоего пропотевшего от работы тела. Он на запах бальзама похож. От тебя только тень осталась. Но этого хватит. Спасибо тебе за твою заботу о нас, за твой молчаливый вопрос «Как дела?», за твою невидимую тень. Мы тебя, Хустино, не видим, но чувствуем. И этого довольно.
24
В Сальвадоре произрастают бальзамовые деревья, смола которых, являясь ценным сырьем для фармацевтической и парфюмерной промышленности, экспортируется под названием «Сальвадорский бальзам».