— У человека есть серьезное основание опасаться машин, — в тон ему отвечал Брызгалов. — Машины, как люди, они как и мы, образуют коалиции, соединяются в союзы, — словом, стремятся сообща достигать своих интересов. Было время, когда колесо — первейший элемент машины — в одиночестве бежало по дорогам, потом рычажок к нему прилепился, валик, а позднее кривошипный механизм. В прошлом веке колеса и рычаги соединились с паром, с электричеством, ныне с электроникой, а в какие системы завтра они объединятся, мы решительно предугадать не можем.
— Человек, пока он царь природы, меры должен принять против коалиций машин? Не объединять их? Не давать великанам разрастаться?.. — тоже дипломатично, намекая на проект Фомина, заметил Бродов. Впрочем, словам своим он и на этот раз придал несколько шутливый тон.
— Железные великаны — порождение страстей, а страсти неуправляемы; их не уймешь одним нашим желанием или даже законом.
«Уходит от темы, хитрец», — думал Бродов, между тем как Брызгалов, смотря на гостя наивным взглядом, продолжал развивать отвлеченные мысли о техническом прогрессе и о том, что прогресс этот совершается по инерции от сообщенного ему однажды толчка, и что от сознания человека он не зависит. «Он, может, прикидывается простачком, а сам все видит, все понимает», — продолжал свои невеселые мысли Бродов и одну за другой рисовал в своем воображении атаки фоминцев на автоматиков, на него лично, как автора «Видеорук»; он представлял, как сюда же, в этот директорский салон, приходит раздраженный, ворчливый Фомин и как они тут вместе, может, в таких же позах, усердствуя друг перед другом, клеймят «трусость Бродова», его «нерешительность в государственных делах». «Если они заодно, они любую силу сломят. Не прыгнуть ли мне на их чашу?..»
Бродов оглядывал Брызгалова, его сухое, суженное книзу лицо — он был крепок, здоров, спокоен — в неторопливых движениях его и в словах чувствовалась уверенность человека, хорошо знающего свое дело, — та самая уверенность, которая отмечает натур глубоко правдивых и честных перед собой и перед людьми.
Бродов повернулся к окну, стал смотреть на ряды труб — из них дым валил в небо: и корпуса цехов тянулись во все стороны, и не было им конца; за группой мартенов поднимался черный, как ворон, конвертор, за ним цехи прокатных станов, и все шире и длиннее тянулся по краю завода фоминский стан, и рядом с ним градирни: они точно гигантские матрешки вышли на лужайку и закружились в праздничном хороводе. «Как он всей этой махиной управляет», — подумал о Брызгалове. И невольное уважение к директору являлось во взгляде Бродова, в его мыслях об этом с виду простом и даже простоватом человеке.
Бродов сделал для себя вывод, что Брызгалов и Фомин — союзники, это несомненно. Тогда он задался другой целью: выведать, не собираются ли металлурги послать в министерство акт о дефектах автоматики. Феликс рассказал ему о беседе академика Фомина с сыном Павла Лаптева Егором, о хронометраже, который тот ведет изо дня в день, и этот-то хронометраж озадачил Бродова больше всего. «Они исследуют дефекты, знают их. Даже этот... простой работяга...»
Вадим с тревогой спросил Феликса: «Как там мои «Видеоруки»?.. Тоже барахлят?..» Феликс с каким-то глупым удовольствием ответил: «Из-за них-то чаще всего и стоим». Вадим отвернулся от брата и больше ничего у него не спрашивал. Записная книжка Егора не выходила у него из головы, его, сына своего бывшего командира, он теперь ненавидел больше, чем кого-либо в жизни.
Очнувшись от невеселых мыслей, Вадим вновь заговорил о стане и так, между делом, стал говорить о предмете своего особого беспокойства.
— «Видеоруки» бездействуют — вы их приказали отключить и верно сделали, но мое дело родительское; мне жалко и больно на них смотреть...
— Извините, Вадим Михайлович, я что-то в толк не возьму.
Брызгалов знал историю с «Видеоруками» и автора их знал, но деликатно устранялся от обсуждения щекотливой темы. Впрочем, ждал, какие доводы приведет в свое оправдание Бродов.
«До них ли ему!» — с облегчением вздохнул Вадим Михайлович и вновь посмотрел в окно, прислушался к негромкому, но могучему неизбывному гулу, стоявшему здесь всюду, проникавшему во все поры, идущему, казалось, из каких-то вселенских глубин.
— И какая болезнь у них случилась — ума не приложу,— в раздумье продолжал Бродов, глядя на вьющийся из труб мартенов дым.
— У кого?
— Говорю, детки мои заболели — «Видеоруки», а чем — не ведаю. И ведь что важно: только на фоминском стане они отказали, а на всех других заводах — работают. И нет к ним никаких претензий.
Бродов врал. «Видеоруки» запущены в серию, промышленность изготовила много партий, но установлены они были только на фоминском стане. Расчет был прост: уверить Брызгалова в их принципиально правильном решении.
— Если я верно сужу по названию, — сказал Брызгалов, — там телевизор есть и реле механическое?
— Несколько все сложнее, но в общих чертах — да. Я бы вас просил, Николай Иванович, поручить конструкторам...
— Будет сделано, — с готовностью наклонил голову директор завода.— Доведем, дотянем — не беспокойтесь.
Бродов с облегчением вздохнул. Темные, зеленоватые глаза с едва заметным желтым окружьем у самых зрачков посветлели, складки в углах губ заметно разгладились: и вся массивная, тяжелая голова Бродова, только что недвижно покоившаяся на толстой короткой шее, вдруг оживилась, задвигалась, — он проворно достал со стола чайник и стал разливать в чашки чай.
— У вас, Николай Иванович, на новом стане работает Лаптев, бывший летчик. Вы его знаете?
— Как не знать, Вадим Михайлович. Я ведь на новом стане...
— Разумеется, вам новый стан глубже, чем мне, в печенки засел. Вы прежде других ответ за него держите. И, конечно, главного оператора знаете...
Бродов умышленно обходил добрую славу своего друга—делал вид, что значения этому не придает. Говорил:
— А мне он, Паша Лаптев, — фронтовой товарищ, мой бывший командир, мой ведущий.
— Вот хорошо! Пойдемте к нему.
— Ну нет, Николай Иванович, не так бы мне хотелось с ним встретиться. Я вечером домой к нему подъеду. Надеюсь, у него квартира теперь есть? Помнится, лет десять назад он со своей семьей в каком-то старом доме жил.
Брызгалов отвел в сторону взгляд—вопрос для него был затруднительным и неприятным.
— Он там и теперь живет, — сказал директор. — Просторная квартира, но старая и не очень удобная.
— Как же это... Николай Иванович? Лучший оператор, — его, пожалуй, все металлурги знают.
Бродов и на этот раз давал понять, что для него Лаптев это, прежде всего, хороший специалист-прокатчик. И ещё он вспомнил его военные заслуги:
— Всю войну прошел! Летчиком-то он каким был!.. Герой Советского Союза, и орденов куча. Не понимаю.
— Знаю, что Герой. Он орденов не носит, да дело тут, Вадим Михайлович, в другом: не хочет он раньше других вселяться в хорошую квартиру. Дважды мы вручали ему ключи, а он передает их тем, у кого детей больше, или жена больная, или мать-старуха... Такой человек!..
Брызгалов говорил много — он, видимо, хотел убедить в правоте Лаптева не только собеседника, но и себя. Было заметно, как боролись в нем противоречивые мысли и чувства: — он, с одной стороны, видел в поступках Лаптева благородство души, порядочность, но в то же время понимал, что, признай он его действия без оговорок, он автоматически осудил бы и весь тот установившийся на заводе порядок распределения квартир, который учитывал и другие мотивы; и в первую очередь, нужность для производства человека. Нередки были случаи, когда он же сам требовал от месткома выдать вне очереди квартиру человеку, в котором завод остро нуждался. Теперь Брызгалов вспоминал подобные случаи и испытывал угрызения совести от того, что жизнь вынуждала его порой отступать от общепринятых в нашем государстве законов и от правил, которых придерживался Павел Лаптев.