Лиза смотрела на Ниоли добрыми глазами, покачивала головой и непрерывно восклицала: «ах-ах...»
Потом они сидели на подковообразном диванчике в углу Лизиной комнаты и болтали о пустяках, поминутно возвращаясь к платью, которое Лиза не спешила снимать. В платье этом ей хотелось идти на люди, показаться хоть кому-нибудь.
Ниоли, глядя на Лизу, искренне завидовала ей, мысленно про себя называла её «хорошкой», но никогда никому другому, кроме как самой Лизе, не говорила об этом вслух. Однажды на ужине в ресторане, в кругу ученых и близких друзей Ниоли заметила, что Лиза одним только видом своим, как магнитом притягивает взоры мужчин,—и черная мысль тогда пришла в голову Ниоли: не приглашать её с мужем в круг своих друзей, но тут же с горечью посмеялась над этой мыслью: как же не пригласишь, если муж её—начальник Вадима.
Теперь Ниоли представила Лизу на очередном званом обеде, вмиг обрисовала картину всеобщего восторга и поклонения прелестной женщине, и сердце её томительно сжалось. На какое-то время она даже забыла о своей цели, но как только Ниоли о ней вспомнила, вновь начала плести сладкую вязь комплиментов, восторженных вздохов да ахов, — и тут же в глубине сознания продумывала ход очередных действий, дальнейшее развитие операции. Конечно же, на этот раз никаких деловых разговоров она не планировала. И, может быть, никогда не заведет их с Лизой — дай-то бог! — но как только беда нависнет над головой Вадима, тогда Ниоли прибежит к Лизе, упадет ей на грудь и будет просить защиты.
Так она думала, сидя за столом и распивая с Лизой чай, и потом, когда она нежно простилась и вышла на улицу, она находила в себе черты тонкого, гибкого ума, способности, какие можно встретить в редкой женщине, и, может быть, даже — она допускала и эту мысль! — никто так, как она, не может отыскать в человеке наиболее слабое место,— особенно в женской натуре.
В субботу утром к Бродовым в гости приехали экспресс-автобусом Михаил Михайлович и Феликс. Ниоли, поднятая с постели раньше времени, была недовольна незваным вторжением и долго не появлялась в гостиной, где Михаил Михайлович громко о чем-то говорил и даже покрикивал на сыновей, которые, но его словам, ведут себя «в данной ситуации», как «пошлые дураки». Едва заслышав слово «ситуация» и бесцеремонные эпитеты Бродова-старшего, Ниоли прислушалась и вскоре уловила нить неприятного тревожного разговора. Впрочем, говорил один Михаил Михайлович, говорил так быстро и много, что ни старший его сын Вадим Михайлович, ни Феликс не могли улучить паузу и вставить слово.
— Этот молодой человек Егор Лаптев, словно разъяренный вепрь,— выкрикивал Михаил Михайлович.— Я был на репетиции и не успел уйти из-за кулис. Слышу знакомый голос и остановился, смотрю: он! Егор!.. Тот самый, которому бог дал луженую глотку. Стоит на трибуне и глаголет. У них, комсомольцев— конференция, и он вылез на трибуну. Черт знает, что такое!.. Позволяют идивотам... — Он слово идиот произносил так, что слышалось «идивот». —...морочить людям голову. Форменный идивот! Потрясал листами, в которых тысяча дефектов. И все приборы, приборы. Поносит твой институт: НИИавтоматика, НИИавтоматика...
— Папа, ты несправедлив,— перебил его Феликс.— Он и другим...
— Слышал я всю его речь! — возвысил голос Михаил Михайлович.— У меня было такое впечатление, что его науськали. Натравили на твой, Вадим, институт. А когда этот идивот предложил обратиться в газету, да поднять общественность, я понял: дело швах. Вадиму не сдобровать. Мое дело музыка, но я не дурак. Не беспокойтесь. Кое-что понимаю!..
Болтовня старика встревожила Ниоли. Она резко отшвырнула одеяло, поднялась. Набросив халат, поправив перед зеркалом волосы, вышла к гостям. Здоровалась с ними радушно, беспечно,— делала вид, что ничего не знает. «Они уже действуют»,— думала она, подходя к Михаилу Михайловичу и прислоняясь губами к его старческой, землистой щеке. Но потом, накрывая стол к завтраку и слушая болтовню старика, она подумала о другом: «Никогда не следует опускать руки. Нет такой ситуации, из которой не было бы выхода».
Придя в институт, Бродов увидел на столе приказ министра о назначении в институт нового начальника отдела кадров (он раньше работал у Фомина) и об утверждении Савушкина начальником сектора.
«Акт недоверия»,— решил Бродов. Отшвырнул приказ на край стола. И хотел вызвать машину, уехать из института, но вошла секретарша, доложила: — Комсомольский секретарь просит...
— Пусть войдет.
Секретарь распахнул дверь, бодро вошел в кабинет и прошел по ковру широким шагом. Он был высок, сухощав, волосы, брови и ресницы у него точно покрашены перекисью водорода. Шел как-то боком, будто кого-то отталкивал левым плечом. И пока он пересекал пространство кабинета, Бродов, не сводя с него настороженных глаз, вспомнил товарища детства Леньку Курданова, вот такого же белого как лунь паренька. «Белый!» — неслось, бывало, по деревне, и все знали: кличут Леньку Курданова. «Белый!» — кричал ему и Вадька Бродов, закадышный Ленькин корешок, не мысливший и дня прожить без Леньки.
В руке секретарь держал газету. Тряхнул ею, сказал:
— Читали?
Бродов почувствовал жар в теле: за ворот точно кипятком плеснули.
— Что там?..
Секретарь спокойно протянул газету.
— На второй странице...
Бродов развернул газету, прочел: «Стан «2000» ждет вас, комсомольцы». Под заголовком печатался рассказ о стане, каков он, как важна его продукция для народного хозяйства. И дальше... дефекты. День за днем. Все остановки стана. Причина: приборы, приборы.. Институт «НИИавтоматика» — главный виновник...»
«Этот... Белый... не должен видеть моей слабости,— взял себя в руки Бродов.— Я — человек сильный. Я спокоен. К тому же ничего особенного не случилось...»
«Комсомольцы НИИавтоматики! Лучше вас никто не знает приборную оснастку стана. К тому же ваши огрехи, вам и перепахивать...»
Бродов поднял глаза на секретаря. «Белый» смотрит на директора невозмутимо. Для него все ясно. Он и раньше предлагал бригаду ученых командировать на стан. Жизнь подтверждает его правоту...
— Бригаду?..— вспомнил Бродов.
— Бригаду, Вадим Михайлович!
— Сегодня представьте список. Назначаю вас...— бригадиром. Возьмите с собой Савушкина. Там, по слухам, сильно хромают фильтры. Пусть знают, как мы реагируем на критику. Мы чуткий, высокосознательный коллектив...
Когда дверь кабинета захлопнулась за «Белым», Бродов встал, потянулся и погладил ладонью «курчатовку». ещё ему подумалось: «Приятно будет доложить об этой нашей акции академику Фомину».
Домой Бродов явился поздно. Ниоли заметила перемену в настроении мужа, в нем как бы что-то проснулось, оживилось, но Бродов раздраженно отмахнулся. В глубине души он во всем винил свою жену,— доверился ей слепо, пошел на поводу, натащил в институт случайных людей и вот... расплачивается за них. Министр даже не посчитал нужным поставить его в известность о назначении нового начальника отдела кадров.
— Что Фомин? Ты ездил к нему? — почти выкрикнула Ниоли.
— Завтра поеду,— сказал Вадим и, сославшись на усталость, пошел к себе в кабинет. Тут он не знал, чем себя занять, некоторое время стоял возле книжной полки. На глаза ему попалась книга Фомина «Прокатные станы». Он снял её с полки, открыл первую страницу. В начале предисловия читал: «С группой энтузиастов Фомин в 1930 году организовал лабораторию проката — она потом реорганизовалась в проектный институт, а ныне на её базе создан НИИавтоматики».
Бродов закрыл книгу, задумался. «В тридцатом году... Сорок лет прошло. Сорок!..» И тут его осенило: «Вот счастливый повод явиться к Фомину!.. Напишем приветственный адрес! Сделаем подарок. Им будет действующая модель железногорского стана «2000». Дорогой подарок — его изготовили по заказу НИИавтоматики — слишком дорогой! Но в таком случае лучше пересолить, чем недосолить. Старик будет рад, растроган — ещё бы! Тут и повод будет навечно зачислить его в списки института почетным директором. Тут тоже не беда пересолить. Связь поколений, преемственность традиций — все в духе времени. Если кто и проникнет в тайны моего замысла, пусть хихикнет в рукав, но открыто никто осудить не посмеет. Наоборот, все скажут: какая широта! И благородство! и отношения у них хорошие! Фомин и Бродов союзники. Бродов уважает старика, а тот, конечно же, ценит Бродова».