— Какая ты нынче краси-и-вая!.. — сказал Егор, пододвигая ей кресло.
Настя села, но взгляда от Егора не отвела; теперь её взор посветлел и лицо её стало веселое; она продолжала смотреть ему в глаза и думала совсем о другом — не о том, что говорил ей Егор: понимала, что Егор старается быть вежливым, он, может быть, и не говорит ей дежурные комплименты, — Егор искренний честный парень; она знает его и, пожалуй, смогла бы уловить в его голосе малейшую фальшь, но от чуткого сердца Насти не ускользнула нотка ревности, прозвучавшая в вопросе: «А где Феликс?» И это маленькое открытие радовало Настю.
Егор оделся, и они вышли из гостиницы. «Видно, они поссорились с Феликсом», — решил про себя Егор.
Они прошли на площадь, где с большого фанерного щита какая-то девушка сдирала плакат: «... Ходи веселей, Кострома!..» Егор крикнул девушке:
— Эй,красавица!
Девушка повернулась. Бросила плакат, подбежала к Насте. Так, обнявши друг друга, они с минуту стояли и смотрели на Егора. Потом Лена, не отходя от подруги, протянула руку Егору, сказала:
— А вы, шутник, Егор. У вас большой талант. Поздравляю.
Сказала просто, искренне, — Егор поверил ей, низко поклонился. За шутливой позой прятал свою радость.
— Я был у Куртынина, — сказал Егор. — Старик кланяется вам.
Тень мимолетной грусти набежала на лицо девушки, она задумалась и тихо проговорила: — Славный он человек. Как отца мы его любили.
И вдруг встрепенулась.
— С ним что-нибудь случилось?
— Нет-нет! — замахал руками. — Он жив-здоров и велел вам кланяться. Все нормально!..
Затем спросил:
— Зачем плакат снимаете? Хорош плакат-то.
— И сама знаю — хорош, — звенела девушка чистым, как колокольчик, голоском. И по тому, как нажимала она на «о», можно было заключить: нравится ей окать, видно, костромских много в бригаде.
— У нас вся бригада костромская — так мы и написали лозунг —свой, патриотический, да начальнику не понравился; говорит, несерьезный. Вот и велели снять.
Девушка заметно смущалась; юное лицо её зашлось румянцем, — и смотрела она больше на Настю, чем на Егора. Потом вскинула на спину плакат, побежала к раскрытому подъезду дома. На спине её прыгали, плясали буквы: «...Ходи веселей, Кострома!» «В какой головушке родилось это озорное, полное удали присловье?» — думал Егор. Чего больше вложил в них прихотливый народный ум: признания удали русских людей или грустной иронии по поводу былой бедности северной стороны?.. Скорее же всего, народ вкладывал в песню и то и другое. Кто чего хотел, то и находил в словах песни. В них содержался и намек на бедность и нужду, но была тут и неистребимая вера в светлую долю могучего народа. В Костроме на берегу Волги видел Егор памятник Ивану Сусанину. На желтом камне выбиты слова: «Патриоту земли русской». Непокоренный и гордый стоит на виду у всех крестьянин костромской земли. В одной руке он держит палку, другой указывает место на земле, как бы говоря: «Вы пришли сюда незваными, вы тут и умрете». Вот вам костромской человек! Вот вам душа его и доля!..
— Понравилась? — прервала его размышления Настя. И сама ответила:
— Славная. Такая чистая душой!..
— Ну для меня прежде всего внешние данные: глазки, носик... — пошутил Егор.
— Мужчина! Вам подавай красивых. А куда ж дурнушкам деваться!
Егор задумался, шутливый огонек потух в его глазах:
— А знаешь, Настя, дурнушек-то и не бывает в природе. Мне как-то Павел Павлович сказал: юность сама по себе хороша. Так-то вот. Девушка какая ни на есть, а все равно хорошая. Что-то да есть в ней красивого. Надо только хорошенько присмотреться — обязательно найдешь. Я так думаю.
— В утешители записался. Тебе идет эта роль — утешать. Ты — добрый.
Настя говорила с улыбкой, но в улыбке её было больше печали, чем веселости; и Егор заметил это, он только не знал причины её грусти. Да он и не мог об этом помыслить. Чего ей тревожиться о своей девичьей доле — Настя красива, а если у них с Феликсом случаются размолвки, то у каких же любящих они не бывают. Милые бранятся, только тешатся. Им ли с Феликсом грустить и кому-то завидовать!
Глубоко и шумно вздохнув, сказал Насте:
— Что же мы стоим? Пойдем посмотрим станцию, заглянем внутрь.
Они спускались с горы к строящейся станции, к чуть виднеющемуся за ней берегу Волги. Южный ветер принес оттепель и мокрый снег, смешавшись с грязью, таял, дороги развезло — груженые самосвалы носились со страшным ревом, из-под колес летели черные фонтаны грязи. И лес, окружавший стройку, подступавший к самому берегу Волги, казался чернее обычного; он набряк, отяжелел, словно только что принял обильную пищу.
— Егор! Ты к Аленке приехал. Что так холоден с ней? Не хочешь посторонним любовь показывать?
Он повернулся к девушке, взял её за локти и посмотрел в глаза,— пристально посмотрел и хотел сказать ей все: и то, как любит её, и как терзается неразделенной любовью.
— Приглянулась мне Аленка,— соврал Егор.— ещё тогда приглянулась, на стройке. Да только сказать я ей ничего тогда не успел. А как мы из гастрольной поездки вернулись, узнал я: переехала Аленка с Кольского полуострова сюда, на станцию. Вот и я теперь... строителем буду.
— А со сценой как быть? Тебя в артисты готовит Михаил Михайлович.
— На артиста учиться надо. Боюсь, устарел для сцены.
— Ханжа ты, Егор, и демагог. Сами с Феликсом целую стратегию разработали, все гастроли на два года вперед расписали, а передо мной скромником прикидываешься. Не идет тебе такая роль, не в твоем характере.
— А Феликсу... пошла бы роль такая?
— Феликса не трогай. Он — статья другая. О нем и разговор иной.
«Защищает Феликса»,— подумал Егор. Но тут же решил: «Не одобряет его уход в искусство. Честь инженера в ней говорит».
— А знаете что!— запрокинул назад голову Егор.— И не надо мне никакого искусства — руки у меня есть, и ладно! Отец говорит: хороший рабочий лучше, чем плохой певец. Вот женюсь я на Аленке... не на этой, так на другой, и построим мы с ней самую большую в мире электростанцию!..
«Не Егор говорит, нет не Егор,— ворошилось в душе Насти. — Ревность его гложет, обида. И нет у него любви к Аленке, нет планов новой жизни... Ничего у него нет, а есть смятение чувств, буйство могучей натуры. Что с тобой творится? Расскажи мне, Егор, откройся!»
Настя не смотрела на Егора, шла, собравшись в комочек, словно синичка на морозе. Шла тихо, будто нехотя. А Егор, глядя на нее, думал: «Видно, у них с Феликсом серьезная размолвка вышла. Не в себе она».
Аленка им вновь встретилась на стройке, когда Егор и Настя, спустившись вниз, к зданию станции, очутились среди нагромождений бетонных блоков, балок, штабелей кирпича. Кто-то сверху, казалось, из поднебесья кричал: — Егор Ла-а-птев!..
Егор задрал голову и на выступе стены, на уровне сорока—пятидесяти метров, увидел Аленку — ту самую голубоглазую с черными бровями,— Настину подругу. Она махала рукой: поднимайтесь, мол, сюда.
Егор подал руку Насте, и они вошли в ещё не закрытую с одной стороны часть здания. По лестницам, на которых ещё не было перил, поднялись на второй, третий, четвертый этаж. Здесь их встретила Аленка.
— Хотите взглянуть на здешнюю округу с высоты?..
И повела их дальше, наверх.
— Вы всем очень понравились, — говорила она Егору. И потом, блестя небесными глазами, вся розовея от смущения, спросила:
— Вы бывали на электростанциях?
— Нет, не бывал,— смутился Егор,— Зато сразу попал на самую большую.
На верхней площадке, где гулял холодный ветер, к ним подошли другие девушки и парни, стали благодарить за вчерашний концерт. Подошел бригадир, невысокий широкогрудый крепыш в ладном ватнике, из-под которого выглядывала солдатская гимнастерка, — видно, недавно из армии.
— Вы только нас извините, мы сегодня кладку обещали довести.